Господи, благослови!
Сын Вождя проснулся и, даже не открывая глаз, почувствовал, что сегодня его день. Ломило и крутило суставы, слегка познабливало, шею свело, и все это были верные признаки. Стараясь не вздохнуть глубоко, не зевнуть, не совершить заметного движения даже веками, чтобы глазок напротив кровати не засек его пробуждения, он чуть-чуть приоткрыл глаза и нашарил зрачками окно. А за окном была еще темень, к стеклу липли и тяжело сползали вниз большие хлопья снега, сквозь приоткрытую форточку доносились посвисты порывистого ветра. И он услышал, как издалека, с самого дна его усталого старого сердца, прозвучал тихий голос:
"Белый камень у меня, у меня! Говорите про меня, про меня!".
Да, это был, несомненно, день его свободы. Такая удача выпадала Сыну Вождя не каждый год, и он едва сдержал улыбку: рано, ох, рано еще было радоваться! Теперь главное - держаться спокойно и ничем себя не выдать. Под одеялом он осторожно протянул руки к коленям и начал их разминать и массировать. Спасибо доброй старушке, научившей его делать этот массаж, без него он едва ли сумел бы сегодня подняться с постели. Как же ее звали? Мария... А как дальше? Кажется, Мария Карловна. Вот она сидит на скамеечке возле его ног. Он видит сверху собранные в пучок редкие белые волосы, сквозь которые чуть-чуть просвечивает хорошо промытая розовая кожа.
- Ну что? Стало легче? - спрашивает она, поднимая к нему милое озабоченное лицо. - Да, значительно легче. Спасибо вам большое, Мария...
Да нет, никакая не Карловна, вот еще! Какое-то совсем простое русское отчество. При чем тут Карловна? Скорее Мария Федоровна или Мария Петровна... Ну ничего, если день окажется удачным, он потом обязательно вспомнит ее отчество. Кровь заструилась быстрее, колени разогрелись, и ломота стала отходить. Теперь можно было потихоньку подниматься. Кряхтя и демонстрируя ревматическую боль, которой на самом деле уже не было, он сел и спустил на пол ноги. Немного посидел так, сгорбившись, на постели, а потом медленно поднялся, опираясь рукой о спинку кровати. Сын Вождя не спеша, все так же кряхтя и постанывая, застелил постель и побрел в ванную. С глубоким вздохом он наклонился, закрыл пробкой сливное отверстие ванны и пустил горячую воду. Постоял над ванной и пошел обратно в комнату, волоча ноги и шаркая домашними туфлями.

На этом коротком пути из ванной через крохотную прихожую в комнату было установлено три глазка, и все они должны были зафиксировать его немощное сегодняшнее состояние. Он подошел к шкафу и приоткрыл его дверцу лишь наполовину: это должно было выглядеть еще одним свидетельством его скверного самочувствия - вот, даже дверцу шкафа распахнуть у него сил нет. Внизу под бельевыми полками лежала небрежно сваленная кучка одежды. На самом деле это была сложенная в хорошо продуманном порядке одежда для выхода в день свободы: байковые кальсоны, вигоневые носки, вязаная безрукавка и замечательно теплая фуфайка из ангорской шерсти. Он потянулся к полке со стопкой полотенец и взял одно из них - большое, банное. Полотенце тут же, будто ослушавшись его ревматических рук, а на самом деле умело направленное ими, упало вниз, прямо на кучку одежды. Поднимая оброненное полотенце, он прихватил вместе с ним и одежду для прогулок. В ванной комнате он повесил полотенце на крючок, а теплую одежду при этом уронил на пол как раз под самым глазком и вне пределов его видимости. Ванна за это время почти наполнилась горячей водой, и теперь можно было выкупаться - очень осторожно, чтобы не распариться перед прогулкой. Он опустился в воду и сразу же вытащил пробку. Когда вода ушла, он полежал еще минут пять в пустой горячей ванне, чувствуя, как расправляются сведенные за ночь мышцы и сосуды, и только потом вылез и насухо обтерся полотенцем. Теперь ему предстояло проделать один хитрый акробатический трюк, тоже давно им придуманный и отработанный. Голову он не мочил, но сделал вид, что вытирает волосы, после чего намотал полотенце наподобие чалмы, как это делают женщины. Обмотанной полотенцем головой он заслонил единственный глазок ванной комнаты. Затем, стоя на одной ноге, он пальцами другой по очереди подцепил и поднял с пола теплые носки и кальсоны, ловко перехватил их руками и сразу же надел, а после подсунул руку под свернутое чалмой полотенце и освободил из него голову, продолжая чалмой закрывать глазок. Он исхитрился, меняя руки, натянуть фуфайку и безрукавку, а сверху накинуть халат, и все это время глазок оставался закрытым. Отдышавшись после этих совсем не простых упражнений, Сын Вождя прошел в комнату, снова подошел к шкафу и снял с вешалки брюки. Он сумел надеть их, не снимая халата и не давая глазку в противоположной стене засечь теплые кальсоны. Потом он опять пошел к ванной, неся в руках самый теплый из двух своих свитеров. Очередной фокус состоял в том, чтобы войти в темную ванную, сбросить халат и надеть свитер, и только потом зажечь свет и спокойно повесить халат на место. Все это заняло всего лишь одно мгновенье, и теперь свитер надежно скрывал надетые под низ безрукавку и фуфайку. Сын Вождя отправился в кухню. Он волновался, аппетита не было, и не хотелось терять драгоценное время на еду, но следовало запастись калориями на целый день. Вместо обычного кефира он взял на завтрак баночку сметаны, на хлеб намазал толстый слой масла и положил сверху три куска докторской колбасы и два кружочка копченого сыра - все, что нашлось в холодильнике. Этот чудовищный бутерброд Сын Вождя запил крепчайшим чаем с шестью кусками сахара и решил, что теперь он сыт на весь день. Убирая сахарницу со стола в буфет, он на всякий случай сунул в карман еще несколько кусков сахара. Вот теперь, кажется, он был вполне готов к выходу. В прихожей он сначала надел свое тяжелое зимнее пальто, а потом повторил тот же прием, что и в ванной: надел на голову серую шапку-ушанку, подошел к глазку, встал перед ним, сунул в ушанку левую руку и высвободил голову, шапкой продолжая закрывать глазок. Правой рукой он быстро извлек из тумбочки под вешалкой вязаный шарф цвета бордо, такую же шапочку и рассовал их по карманам пальто. Затем надел ушанку на голову, отошел от глазка и неторопливо укутал шею серым шарфом. Уже не таясь, он вынул из тумбочки плетеную сумку-авоську и вышел за дверь квартиры. Замок он запер на один оборот ключа, как будто намерен был скоро вернуться, и отметил, что из квартиры напротив не раздалось ни единого звука. Последние несколько лет его соседи по площадке и по лестнице, казалось, вообще перестали обращать на него внимание. Все они были такие же холостяки, как и он, - семейных на этой службе не держали; они старились вместе с ним и уже, надо полагать, все один за другим вышли на пенсию. Он подозревал, что слежка за ним из основной работы превратилась для них в небольшой приработок к пенсии. Встречаясь с ним на лестнице или возле подъезда, они уже не стреляли в него исподтишка цепким профессиональным взглядом, а просто кивали ему по-соседски, похоже и сами того не замечая. Но, конечно, они никогда с ним не заговаривали, как и он с ними. Он спокойно сошел по лестнице, уверенный, что никто из соседей в такую погоду следом за ним не двинется. В крайнем случае они позвонят и сообщат, что он вышел из квартиры как всегда в 9 часов 5 минут, одетый как обычно и с авоськой в руке пошел в магазин и на прогулку. Начало десятого - это было как раз то время, когда в их окраинном универсаме толпилось довольно много народа: местные пенсионеры и домохозяйки спешили с утра запастись продуктами. Но для него это было самое удобное время, не считая часа перед закрытием - ему как раз и нужна была сутолока в магазине. В снующей толпе Сын Вождя подошел к молочному отделу, взял очередную бутылку кефира, баночку сметаны, потом прошел в колбасный отдел. Круглолицая девушка-продавец, которую он давно уже приметил, ласково спросила:
- Вам, дедушка, как всегда - сто грамм докторской? Он кивнул, но без ответной улыбки.
Это случилось в маленькой булочной за углом, теперь уже давно не существующей: после открытия универсама небольшие магазинчики в районе один за другим позакрывались. В тот раз молоденькая продавщица сказала ему:
- Дедушка! Не берите нарезной батон, он вчерашний. Возьмите лучше французскую булку или сайку: их только что привезли из пекарни, они еще горяченькие! Он расчувствовался, ласково поблагодарил ее и что-то добавил про погоду. А на другой день продавщица исчезла. Конечно, девушка вполне могла уйти в отпуск, сменить работу, ее могли перевести в другую булочную, но он-то не смел никого спросить, почему ее нет на обычном месте за прилавком? Правда, это было уже давно, с полвека тому назад, но он по сию пору остерегался без особой надобности поднимать глаза на продавщиц, на парикмахеров, на приемщиц белья в прачечной - зачем же губить людей?
Забрав свои сто граммов докторской, Сын Вождя направился к винному отделу, где продавали также и табак. Купив пачку "Беломора", он пошел к выходу. Сын Вождя практически не мог курить - от запаха тлеющего табака его тошнило, однако же он демонстративно расхаживал по квартире с дымящей папиросой в руке, а пепельницы на кухне и в комнате у него всегда были полны окурков. Секрет был в том, что некоторые папиросы он клал в пепельницу, загасив их после первой фальшивой затяжки, чтобы потом можно было незаметно снова положить их в пачку и еще раз использовать. Так ему удавалось создать впечатление, что он выкуривает за день пачку "Беломора", хотя на самом деле одной пачки ему хватало на два-три дня. Но каждый день он шел в магазин как на работу, исправно толкался у винно-табачного отдела и отходил от него, успев незаметно переложить из кармана в авоську запечатанную пачку "Беломора", прихваченную из дома. Для того-то он и ходил в универсам именно в те часы, когда там было больше всего народа - с утра или перед самым закрытием. Фальшивое курение давало Сыну Вождя свободные, неподотчетные деньги, которые были так необходимы ему в его особенные дни. Если бы он попытался экономить на еде, стрижке или на прачечной, это было бы сразу замечено "кожаными куртками", а вот считать окурки - до этого даже они не додумались. Ну, курит старик и курит, - много ли у него развлечений? - и к деньгам на питание ему прибавляли стоимость тридцати пачек "Беломора" в месяц. Это был его единственный, очень скромный, но зато постоянный доход. Выйдя из универсама, Сын Вождя семенящей стариковской походкой побрел к скверику - обычному месту его ежедневных прогулок. Там он присел на скамеечку, откуда видны были часы на углу улицы рядом с автобусной остановкой. Опустив голову и надвинув шапку почти на самые глаза, он исподлобья внимательно следил за минутной стрелкой.
Как ни странно, автобус приходил на эту остановку всегда в одно и то же время. Возможно потому, что это была всего лишь вторая остановка от кольца, и тут автобусы еще придерживались какого никакого расписания. Выждав, когда до прихода автобуса осталось две минуты, он тяжело поднялся со своей скамейки, вышел из скверика и побрел по улице в сторону остановки. Там, под столбиком с синей вывеской, притоптывая ногами и отворачиваясь от летящего в лицо снега, в ожидании автобуса стояли люди. В основном это были служащие, спешившие на работу к десяти часам утра. Их на остановке собралось довольно много - автобусы в это время ходили редко, утренние часы пик уже прошли. Сын Вождя рассчитал время как нельзя удачней: он будто бы случайно оказался на остановке именно в тот момент, когда подкатил автобус, и началась толкотня возле обеих дверей. Он смешался с толпой пассажиров и, когда автобус уже начал трогаться, рывком протиснулся в закрывающиеся двери. С передней площадки Сын Вождя сразу же начал пробираться к дверям в середине автобуса. Через две остановки он вышел и пересел на троллейбус, сначала на один, а через несколько остановок - на другой. И конечно же, он везде аккуратно брал билеты. Сын Вождя вышел на перекрестке двух проспектов, где была станция метро, а троллейбусная линия пересекалась с трамвайной. Теперь на нем были бордовые, совсем не стариковские, вязаные шарф и шапочка с помпоном. Серый шарф и каракулевую шапку-ушанку он еще в последнем троллейбусе свернул и сунул в авоську. Под валившим все гуще снегом он бодрой походкой пенсионера-физкультурника, широко и крепко шагая, подошел к трамвайной остановке и стал ждать двенадцатого номера, который и должен был отвезти его на Острова.
В трамвае Сын Вождя скорее почувствовал, чем осознал, что слежки за ним нет. Пассажиров было немного, поток едущих на работу уже иссяк, и теперь вагон занимали в основном пенсионеры да молодые женщины с детишками - публика не слишком озабоченная и расположенная к общению. Иногда и у него случались коротенькие трамвайные знакомства, доставлявшие ему огромное удовольствие: перекинулся с ним кто-то двумя-тремя словами о погоде, посетовал, что трамваи теперь стали ходить реже, да просто попросили его разменять деньги или передать билет и в ответ поблагодарили - вот он и доволен, много ли ему надо?
Вот так же случайно он когда-то познакомился с Марией Карповной и ее внучкой Леночкой. Ну да, вот он и вспомнил ее отчество - Карповна, конечно же, Мария Карповна. Боже, какое это было чудесное знакомство! Тогда он тоже ехал на двенадцатом трамвае. Сын Вождя в то время еще только начинал свои тайные вылазки, и с людьми разговаривать еще не осмеливался. Он сидел у замерзшего окна и глядел на заметенные улицы в процарапанную кем-то до него проталинку.
На остановке возле цирка в трамвай разом вошло много народа, в основном с детьми, - как раз кончилось дневное представление. Напротив него села старушка с девочкой лет пяти-шести. Вот эта девочка с ним тогда и заговорила:
- Дедушка! А мы с бабушкой были в цирке!
Он вздрогнул от неожиданности и ошеломленно поглядел на нее, испытывая растерянность, недовольство и страх. Старушка же ничего не заметила, занятая поисками нужной монетки в кошельке. Он откашлялся, хмыкнул, но так и не сумел ничего ответить. А девочка продолжала глядеть на него радостными глазами.
- Мы видели зверей и клоунов!
- А... Гм... Очень хорошо, - пробормотал он и отвернулся к окну. Но девочка не унималась. - Дедушка! А ты был маленьким?
Он поглядел на нее, с отвращением чувствуя пустоту и холод своего взгляда. Потом сделал над собой усилие и ответил:
- Да, был... Как будто... Конечно, был!
- И тебя тоже водили в цирк?
Тут на их разговор обратила внимание бабушка, уже нашедшая нужную монетку и передавшая ее кондуктору через пассажиров.
- Леночка! Сколько раз тебе повторять, что незнакомым людям нужно говорить "вы", а не "ты"? - А мы уже знакомые люди. Разве ты не слышишь, бабушка, как мы с этим дедушкой про цирк разговариваем? Ведь правда, дедушка, мы уже познакомились?
- Правда, - выдавил из себя Сын Вождя, не поднимая глаз на опасную девочку. Она же, не замечая его смятения, продолжала расспросы:
- Дедушка, ну скажи, когда ты был маленьким, тебя водили в цирк?
Его вдруг прорвало, и он произнес самую длинную фразу из сказанных вслух за последние сорок лет:
- Когда я был маленьким, мой папа на Святках всегда водил меня в цирк Чинизелли.
- Дедушка, а кто тебе тогда больше нравился - звери или клоуны?
- А вот этого я, к сожалению, уже не помню.
Старушка вдруг непринужденно вступила в их разговор:
- Подумать только, я ведь тоже девочкой ходила в цирк Чинизелли! А где вы жили тогда в Петербурге?
- На Большой Морской.
- А знаете, мы с вами в прежние годы были почти соседями: до войны мы жили на Конногвардейском бульваре. Может быть, в детстве мы с вами в одно и то же время гуляли в Александровском саду!
Сын Вождя испугался собственной внезапной разговорчивости и, чтобы пресечь дальнейшие расспросы о детстве, быстро проговорил:
- Потом меня увезли в другой город, и я вернулся сюда только под старость.
- А я всю свою жизнь прожила в этом городе, и блокаду тут пережила. Я коренная петербурженка! Не зная, что на это надо отвечать, но и не желая прекращать нечаянный разговор, который уже перестал его пугать и даже начинал нравиться, Сын Вождя потер коленку и пожаловался:
- Вот, ревматизм разыгрался... Погода дурная...
Старушка тему о болезнях охотно поддержала и в свою очередь посетовала, что ее донимает артрит.
- А впрочем, нам с вами грех жаловаться на свои недуги: много ли наших ровесников дожило до старческих болезней?
- Да, это верно, - согласился Сын Вождя.
- У нас ведь как, в нашем-то возрасте? Сегодня болит одно, завтра другое, а мы все скрипим и скрипим... Мой отец, врач-гомеопат, дожил до девяноста лет. Он практиковал почти до самой смерти, по крайней мере, давал медицинские советы знакомым. И, бывало, он утешал своих престарелых пациентов такой шуткой: " Если вам за семьдесят, и вы, проснувшись утром, почувствовали, что у вас ничего не болит, значит одно из двух: либо вы уже умерли, либо вы еще не проснулись". И он был прав, мой отец, не правда ли?
- Совершенно с вами, то есть с ним, согласен.
- А вы знаете, что ревматизм можно лечить без врачей - одним массажем?
- Неужели?
- Да-да, одним только массажем! Причем массаж этот очень простой, его можно выучиться делать самому.
- Это поразительно.
- А хотите, я вас научу? Я многих своих знакомых ему обучила, и массаж этот всем принес великое облегчение. Вы куда-нибудь спешите?
- Нет, я никуда не спешу, - с замиранием сердца, уже предчувствуя, что последует дальше, ответил Сын Вождя.
- Как раз следующая остановка - наша. Мы с Леночкой приглашаем вас в гости, и я вам преподам первый урок этого удивительного массажа. Вы не представляете, насколько вам сразу полегчает, вы просто другим человеком станете!
- Что вы! Это как-то неудобно...
- И не слушаю, и не слышу! Вздор какой - неудобно! Мы с вами уже не в том возрасте, чтобы бояться случайных знакомств. Леночка, приглашай дедушку, это же твой знакомый!
- Пойдемте со мной к бабушке, дедушка! Мы будем пить чай с пирожками. Бабушка всегда печет пирожки, когда я прихожу к ней в гости.
- Прошу вас, не отказывайтесь! Куда бы вы ни направлялись, зайти по дороге в гости попить чайку совсем не вредно, особенно по такой-то погоде. К тому же, это Леночка угадала, с домашними пирожками. С мясной начинкой, между прочим, ведь теперь Святки. Это было так неожиданно, так удивительно и прекрасно, что он не успел испугаться и - принял приглашение.
Они вышли из трамвая, и Леночка подала одну руку в пестрой варежке бабушке, а другую - ему. Впервые в жизни он ощутил в своей руке - руку ребенка и очень удивился тому, какая она маленькая. Так они и пошли по заметенной улице: старик, старушка и между ними, - не разделяя, а соединяя их, - маленькая девочка, трогательная в своей пушистой зимней неуклюжести.
Он одним ухом слушал старушку, рассказывавшую что-то об изменении маршрута трамвая, который прежде подвозил их почти до самого дома, а другим - Леночку, глубокомысленно рассуждавшую о разнице между зверями в цирке и зверями в зоопарке. Он их обеих слушал не очень внимательно, сам он в это время думал о том, что это нечаянное счастье могло быть его настоящей жизнью: вот так идет он, так - Марина, а посередине - их доченька или, учитывая его теперешний возраст, скорее внучка. Ни сына, ни внука он бы иметь не хотел. Мальчики - это совсем не хорошо! Именно мальчики, вырастая, сочиняют политику, а потом из-за нее убивают и мучают других таких же выросших мальчиков...
Они подошли к подъезду с высокой двустворчатой дверью.
- Вот здесь я и живу! - сказала старушка, и Сын Вождя успел быстро шагнуть вперед и предупредительно отворить дверь, пропуская в подъезд ее и Леночку. Надо же - не забыл!
По широкой мраморной лестнице, обветшавшей, со щербатыми ступеньками, но все еще красивой, они поднялись на второй этаж, минуя площадку с высоким окном с полукруглой верхней фрамугой, и остановились перед обитой черной клеенкой дверью. Старушка достала связку ключей, выбрала из них самый большой и открыла замок.
- Входите, прошу вас!
Она провела их по длинному коридору, остановилась возле одной из дверей и объявила:
- А вот здесь моя комната! Сын Вождя заметил, что в большой коридор квартиры выходит много других дверей, но постеснялся спросить, все ли живущие здесь люди приходятся старушке родственниками, или тут есть и посторонние? Он уже слышал прежде, что теперь бывают квартиры, в которых живут рядом и пользуются общей ванной и одним на всех туалетом совсем чужие друг другу люди. Старушка отперла дверь комнаты ключом, и он подумал, что в квартире, видимо, проживают не только родственники. А Леночка живет где-то в другом месте и приходит сюда в гости... Странно. За дверью оказалась крохотная прихожая, где Сыну Вождя предложили раздеться и разуться. Он снял свое тяжелое пальто, повесил его на вешалку, размотал шарф, сунул его вместе с шапкой в рукав пальто и начал разуваться. И тут он ужасно смутился: он и не заметил, что его зимние ботинки стали протекать, а теперь это вдруг так некстати обнаружилось - тонкие серые носки промокли и потемнели от сырости. Хозяйка между тем раздевала Леночку и смущения его не заметила.
- Наденьте вот эти шлепанцы, они вам будут впору, - сказала она, доставая из-под вешалки и подавая ему домашние туфли без задников.
Он хотел было незаметно сунуть в них ноги в мокрых носках, но потом решил, что это будет нехорошо - промочить своими сырыми носками хозяйские туфли. Он стоял в полной растерянности и совершенно не представлял, как ему выйти из столь сложного положения.
- Ох, как вы ноги-то промочили, бедный! Не надевайте пока туфли, я вам сейчас теплые носки принесу. Постойте тут минутку. Пойдем, Леночка!
Он стоял в тесной прихожей, не смея пошевелиться. Хозяйка вернулась через минуту и подала ему толстые шерстяные носки.
- Вот, наденьте. Да снимите же сначала мокрые! Я их на батарею повешу. Не стесняйтесь, не стесняйтесь, пожалуйста: наше дело стариковское, нам полагается ноги беречь. Давайте-ка их сюда! Он послушно протянул ей скомканные и неприятные на ощупь мокрые комочки. Слава Богу, они, кажется, не пахли...
- А эти - берите и надевайте.
Он взял носки и, неуклюже наклонившись, натянул их на застывшие ноги.
- Проходите, голубчик, прошу вас, - с этими словами Мария Карповна откинула темно-красную бархатную занавеску, отделявшую прихожую от комнаты. Занавеска была старенькая, протертая и вылинявшая на складках до розовой основы, но Сыну Вождя позже, когда он вспоминал и снова проживал эту минуту, всегда казалось, что перед ним тогда раздвинулся огромный, роскошный театральный занавес. Перед его глазами предстала комната, вдвое большая, чем вся его однокомнатная квартира. Сначала он не видел никаких деталей, не разглядел мебели, а только почувствовал, как на него пахнуло чем-то полузабытым, но дорогим.
- Проходите и садитесь на диван к Леночке.
Он пошел к дивану, на котором уже сидела, уютно подобрав под себя ножки в синих рейтузах, Леночка. Сбоку мелькнула и пропала из поля зрения лампа на длинной бронзовой ножке с шелковым абажуром, по краю которого шла бахрома из бисера - точно такая же лампа стояла у его матери в спальне. Середину комнаты занимал прекрасный овальный стол на четырех толстых круглых ножках, соединенных перекладинами, - а у них такой же стол располагался в гостиной, и маленьким Сын Вождя любил под ним играть. А письменный стол у окна пусть и не был точной копией стола в отцовском кабинете, но был из той же семьи старинных письменных столов - основательных, неподъемных, крытых зеленым сукном, с тумбами и бронзовыми подковообразными ручками на ящиках. У стены напротив дивана стоял огромный четырехдверный платяной шкаф, а в углу комнаты, справа от входа, высилась почти под самый потолок темно-зеленая изразцовая печь: и печь и шкаф тоже были очень знакомыми, только сразу он не сумел вспомнить, где видел их в прежней жизни. А вот диван, на котором они с Леночкой сидели рядышком, ничего ему не говорил - диван был немой. Похоже, что диван этот втерся в чуждую ему обстановку из сегодняшнего времени, и мало того, на нем, может быть даже спали. Правда, сверху диван был накрыт зеленым в черную клетку стареньким пледом, а это несколько примиряло.
Леночка все еще рассуждала о зверях-артистах и зверях-арестантах, а он, осторожно поворачивая голову, продолжал оглядывать чудесную комнату. Теперь он уже заметил и такие вещи, которых в его прошлом не было: например, висевшую над угловым столиком большую икону Божьей Матери в золоченом резном киоте. Иверская, кажется?.. Под иконой горела пунцовая лампадка, а на столике стояло на подставке большое фарфоровое пасхальное яйцо с нарисованным на нем монастырем. Издали ему показалось, что это Соловецкий монастырь. Ему очень не хотелось, чтобы это были Соловки, и он нарочно не стал приглядываться. Он повернулся и сел боком, оглядывая теперь стену над диваном: она почти сплошь была завешана фотографиями в больших и маленьких, квадратных и прямоугольных, круглых и овальных рамках. Боже мой, сколько же тут было разных лиц! Породистые мужские лица, многие с усами, бородками и даже бакенбардами; торжественные лица нарядных детей; красивые и строгие женские лица, больше похожие на репродукции с живописных портретов, чем на простые фотографии. Конечно, он и сейчас видит в городе много красивых молодых женщин, но почему-то ему всегда кажется, что у них не лица, а мордашки. Вот и у его матери тоже было ЛИЦО - прекрасное и спокойное лицо молодой дамы, даже когда она одевалась и причесывалась под курсистку. К сожалению, у него не сохранилось ни одной ее фотографии, все забрали и унесли "кожаные куртки". Были только портреты Вождя, да и то не в доме, а на городских улицах. Странно, но у него никогда не появлялось желания иметь портрет Вождя в своей квартире, хотя можно было бы придумать для него какой-нибудь тайник. А возможностей было сколько угодно, особенно в юбилейный год, когда отмечалось столетие со дня рождения Вождя. Тогда его портреты только что на папиросных коробках не печатали. Впрочем, знакомство это было задолго до юбилея...
Старушка вернулась из кухни с чайником, поставила на стол темно-синие с золотом чашки и блюдо с пирожками. Пирожки были с мясным фаршем и луком. Потом Сын Вождя иногда покупал готовые пирожки с лотков, даже несколько раз специально заходил в пирожковые и брал там парочку - ну, конечно же, никакого сравнения!
Перед ужином хозяйка сказала, что ее зовут Мария Карповна, и он тоже как-то ей представился, но имя- отчество назвал вымышленное и потом никак не мог вспомнить какое. Но потом это ему и не понадобилось.
Он сидел, пил чай с пирожками и блаженно пошевеливал под столом ногами в шерстяных носках: ох и теплые же были эти носки, и как скоро они согрели его озябшие ноги! Мария Карповна рассказала ему, что делать массаж она научилась у своего отца: тот был другом и последователем известного некогда натуропата Алексея Суворина и вместе с ним считал, что хороший, правильный массаж излечивает многие болезни, а уж ревматизм - определенно. Убеждая его, она положила свою руку поверх его лежавшей на столе руки и чуть-чуть пожала. Он замер.
- И делать этот массаж нужно не тогда, когда начался приступ, и боль уже связала вас по рукам и ногам, а ежедневно, желательно даже по два-три раза в день. И тогда, голубчик мой, вы забудете про свой ревматизм! То есть, он, конечно, никуда не денется, но ревматизм будет существовать сам по себе, а вы - сами по себе.
Он слушал Марию Карповну, а сам все глядел на ее руку, лежавшую поверх его руки, и дивился тому, что рука старой дамы, не красивая с виду, в морщинках и старческих пигментных пятнах, может нести столько покоя и умиротворения. Прошло уже много лет с той волшебной минуты, а Сын Вождя мог и сейчас вызвать в памяти ощущение ее теплого и легкого прикосновения - вот тут, чуть повыше косточек...
А затем Мария Карповна и вовсе повергла его в смятенье: после чая она пересадила его в кресло, сама примостилась у его ног на маленькой скамеечке и принялась разминать и растирать его колени. Конечно, боль сразу же ошеломленно отступила, но вместе с нею отступило и чувство реальности. Он пребывал где-то посередине между обмороком и блаженством и едва ли слышал, что там воркует возле его ног Мария Карповна.
Потом они вернулись к столу; хозяйка второй раз ходила на кухню ставить чайник, и они опять пили чай с пирожками. Мария Карповна предложила ему остаться до ужина, но он решительно поднялся и заявил, что ему пора домой. Причина, по которой он вдруг так заторопился, была одновременно нелепая и жуткая: ему срочно понадобилось опорожнить мочевой пузырь, он же не осмеливался спросить разрешения воспользоваться туалетом, боясь быть замеченным соседями по квартире. А ему так хотелось остаться, еще побыть с Марией Карповной и Леночкой! Но боязнь повредить хозяйке пересилила. Провожая его, Мария Карповна предложила ему оставить на ногах теплые носки, а его собственные, уже просохшие на батарее центрального отопления, взять с собой.
- Это носки моего покойного мужа, они никому больше не понадобятся. Берите, не стесняйтесь! Носите на здоровье, я сама их вязала.
И будь его воля, он бы обязательно взял эти носки, ему очень хотелось их взять, но он не осмелился: как бы он объяснил при очередном осмотре квартиры "кожаными куртками" появление в его гардеробе пары носков явно ручной вязки? Пришлось отказаться и надеть свои. Мария Карповна записала ему на бумажке свой телефон и адрес и пригласила бывать запросто.
- Леночка у меня гостит не часто, так мы бы с вами иной раз вдвоем поскучали за чайком да разговорами. Я вижу, вы тоже, как и я, человек одинокий. - Да, вы правы, Мария Карповна, я очень одинокий человек.
- Ну, вот и приходите запросто, голубчик! Я вас буду ждать.
Может быть, она и ждала его потом какое-то время. Но он, выходя от Марии Карповны, сам уже знал, что никогда и ни за что не отважится еще раз придти сюда, в эту чудесную теплую комнату с иконой Божьей Матери в переднем углу и целым иконостасом родных и знакомых над диваном. Он вышел на улицу, свернул за угол, зашел в первую попавшуюся подворотню и помочился прямо под стеной. Ему в тот момент было решительно все равно, что его могут заметить прохожие или жильцы дома, устроить ему какой-нибудь скандал и даже отправить в милицию - он не мог больше терпеть ни секунды. Главное, он успел уйти с той улицы, на которой жила Мария Карповна, и где он не посмел бы сотворить такого непотребства.
Вспоминая, Сын Вождя не забывал сторожко следить за тем, что происходит в трамвае, и одновременно наблюдал город за окном. Он бездумно отметил, что портретов Вождя на улицах было намного меньше, чем в недавний юбилейный год, но все еще более чем достаточно: со стен домов, с круглых уличных тумб, даже из витрин магазинов выглядывало знакомое лицо с будто бы ласковым прищуром. Не было никакой ласки в этом прищуре, уж это-то он хорошо помнил! Были хитрость, настороженность, недоверие, угроза, а вот ласки не было никогда.
Конечно, ушедших великих людей надобно чтить и после смерти, думалось ему, но не так, чтобы они заслоняли жизнь живым. Он помнил гигантские портреты, которые загораживали по три-четыре этажа жилых домов: вечерами сквозь огромный лик Вождя фантасмагорически просвечивали окна квартир. Может быть, покойный потому и не находит покоя, усмехнулся он про себя, что его посмертное пребывание на земле искусственно задерживается с таким упорством? На Петроградской стороне трамвай прошел мимо неприметной улочки, обсаженной деревьями, теперь уже большими. Если выйти на следующей остановке, вернуться немного назад и свернуть в эту улочку, по ней можно дойти до небольшого кинотеатра. Было время, когда он тратил на кино все скопленные обманным курением деньги и редкие дни своей свободы. Обнаружил он этот небольшой кинотеатрик совершенно случайно. Это было в один из его дней. Накануне он, как всегда в день смерти Вождя, из дома вообще не выходил, заранее закупив продукты в маленьком гастрономе возле дома - универсам тогда еще не построили. Он был уверен, что "отдежурив" вчера и убедившись, что он ни о каких политических демаршах не помышляет, его охранники, как обычно, устроили себе выходной. Была метель, он спокойно ехал на острова, и вдруг ему показалось, что в трамвай с задней площадки вошел кто-то из "кожаных курток". Уже тогда его охранники кожаных курток давно не носили, они ходили в обычных костюмах, плащах или пальто, на головах носили скромные шляпы или кепки, а зимой - меховые шапки. Но для него они в любой униформе оставались как бы мечеными, он безошибочно узнавал их в любой толпе и сразу старался скрыться от них, даже если встреча происходила в соседнем гастрономе или булочной возле дома, где опасаться ему было нечего. И про себя он продолжал называть их "кожаными куртками". В тот раз, заметив входящего в трамвай подозрительного пассажира, он быстро протиснулся к передней площадке и выскочил из трамвая почти на ходу.
Быстрым шагом уходя с остановки, он свернул в первую попавшуюся улочку, по обеим сторонам которой стояли, изнемогая под тяжестью снега на ветвях, какие-то деревца. Он еще пожалел, что они такие молодые - за их тонкими стволами не спрячешься... Он прошел по улице довольно далеко в сторону от проспекта, удостоверился, что слежки за ним нет, и тут вдруг увидел вход в кинотеатр, а по бокам от него - витрины с афишами. Он скользнул взглядом по названию фильма и остолбенел, прочитав имя Вождя. И тут же он решил пойти в кино и посмотреть фильм, как это делают обычные граждане. Он толкнул дверь и вошел в небольшой вестибюль. Тут он увидел окошечко в стене, перед которым стояла очередь из нескольких человек. Он, никого ни о чем не спрашивая, просто встал в очередь, как привык делать в магазинах. Он видел, как люди протягивают в окошечко деньги, а потом отходят, держа в руках синие полоски бумаги - видимо, билеты в кино. Он вот только не знал, хватит ли у него денег на билет, и потому волновался. Стоявший впереди подросток протянул в окошечко пять рублей, и пожилая кассирша дала ему билет и сколько-то рублей сдачи. У Сына Вождя было девять рублей - пять рублей одной бумажкой и четыре по рублю, и, чтобы не задавать вопросов кассирше, он протянул ей пятирублевую бумажку.
- Один, два? - спросила она, принимая деньги. - Один.
- Поближе, подальше?
- Поближе. Кассирша протянула ему синий билетик и три рубля сдачи. Он постоял, разглядывая свой билет и ожидая, когда стоявший за ним человек тоже получит билет: он не знал, куда ему идти дальше, и решил следовать за ним. На билете было написано: "Ряд 4 место15", а сбоку была крупная надпись: "КОНТРОЛЬ". Вслед за мужчиной он прошел через дверь, возле которой стояла пожилая женщина: она взяла у них билеты и оторвала полоску с надписью "КОНТРОЛЬ".
- Проходите, - сказала она, возвращая билет.
Он прошел в довольно большое помещение, где стояли и прохаживались люди, в основном подростки и взрослые с детьми. Позже он узнал, что это помещение, называется французским словом "фойе", как и в прежние годы, и здесь люди ожидают начала сеанса. На одной стене фойе, в ряд с небольшими промежутками, висели темно-красные плюшевые портьеры, за которыми скрывались двери в кинозал - это он узнал уже скоро.
В конце помещения была стойка, возле нее снова небольшая очередь. Он подошел и увидел стеклянную витрину, как в гастрономе, а за нею конфеты в вазах, пирожные на подносе и на большом плоском блюде - немного подсохшие с виду бутерброды с колбасой, сыром и даже с красной икрой. Ему очень захотелось купить один такой бутерброд, но он не был уверен, что у него хватит денег на такую роскошь. Потом он заметил, что люди покупали вовсе не бутерброды, а вафельные стаканчики с мороженым, и отошел от стойки: давным-давно миновало время, когда он мечтал о таком стаканчике, как о райском блаженстве. Теперь мороженое ассоциировалось у него только с ангиной, а болеть он не любил. Болеть хорошо тому, за кем приглядывают, а за ним - следили. Потом он заметил в стороне от буфетной стойки открытые двери, в которые входили и выходили люди. Он осторожно заглянул туда и увидел, что там стоят столы и стулья, а на столах лежат подшивки газет. Люди сидели за столами и совершенно свободно, даже небрежно листали эти подшивки. Ему категорически запрещалось читать газеты и слушать радио, поэтому он отошел от дверей, продолжая издали поглядывать на счастливчиков с газетами.
Откуда-то прозвучал резкий звонок. Он вздрогнул, но тут же заметил, что люди на звонок реагируют спокойно. Красные портьеры теперь уже были раздвинуты, двери распахнуты, и люди поспешили в зал. Он вошел вслед за ними и увидел длинные ряды деревянных кресел с откидными сиденьями. Он на мгновенье замер, прежде чем идти разыскивать свой ряд. Точно такие же ряды деревянных кресел стояли в клубе милицейской школы в Стрельне. Ему иногда разрешали смотреть кинофильм вместе с курсантами школы: курсанты сидели в зале, а он - на сцене, на принесенной с собой из камеры табуретке. Он тихонько сидел там, отделенный от всех экраном, и фильмы смотрел с обратной стороны. Если в фильме появлялись надписи, ему трудно было читать их наоборот - справа налево. Сейчас, войдя в зал, Сын Вождя сообразил, что впервые увидит фильм из зрительного зала. Не считая, разумеется, тех, что в детстве смотрел с мамой в синематографе.
Зрители проходили между рядами и занимали свои места, поглядывая в синие билеты. Ему удалось почти сразу найти свой ряд и место. Он сел, сложил руки на коленях и стал ждать.
Потух свет, зазвучала громкая музыка, и на экране вдруг появились смешные нарисованные зверушки. Это был детский фильм, и он испугался, не перепутал ли он что-нибудь? Он хотел посмотреть фильм о Вожде, а ему показывают какую-то сказку. Но он все равно теперь не посмел бы встать и уйти: справа и слева от него тесно сидели взрослые и дети, и он не представлял, как теперь можно со своего места пробраться к выходу. Он чуть не расплакался с досады.
Позже он узнал, что это было в порядке вещей - запускать какой-нибудь короткий фильм, документальный или мультипликационный, перед главным фильмом. Через несколько минут свет опять ненадолго зажегся, запоздалые зрители вошли в зал, а потом он увидел на экране живое лицо Вождя. Он знал, что в фильме роль Вождя исполняет актер, и даже успел прочесть в титрах его имя, но образ Вождя, видимо, был так досконально изучен теми, кто делал кино, что он узнал его. Он-то ведь знал это лицо не только по портретам, но и по собственным детским воспоминаниями. На экране Вождь внешне был очень похож на себя - невысокий, суетливый, картавый, и вместе с тем он был совершенно другой, не такой как в жизни. В фильме он выглядел смелым, умным, непримиримым к врагам революции борцом, но также и человечным, любящим серьезную музыку, ласковым с женой, заботливым, даже нежным по отношению к друзьям и соратникам. И он очень любил детей - этому был посвящен специальный эпизод с девочкой-сироткой. Постепенно Сына Вождя увлек фильм, и он перестал соотносить и сравнивать происходящее на экране со своими воспоминаниями. Напряженно и жадно вглядываясь в экран, он почувствовал, что любит Вождя не только как своего настоящего отца, но и как отца миллионов обездоленных русских людей, жаждущих избавления от тяжкого гнета царизма. И когда Вождь объявил толпе сограждан, что ожидаемая ими октябрьская революция свершилась, Сын Вождя благодарно заплакал. Конечно, его собственная судьба сложилась трагически, но зато сколько миллионов россиян были освобождены и спасены от многовекового рабства его отцом! С другой стороны, а как не доверять своим детским воспоминаниям?
Когда-то у него был другой отец - папа, которого он видел редко, но любил восторженной и радостной любовью. Папа был красивый, веселый, от него пахло морем, табаком, хорошим одеколоном и немного машинным маслом - он был морским офицером на военном судне. Его корабль уходил в плаванье на долгие месяцы, и мальчиком Сын Вождя всегда с нетерпением ожидал праздничных папиных возвращений из плаванья, диковинных заморских подарков и гостинцев из петербургских кондитерских.
Мама сразу становилась веселой и красивой, делала пышную прическу, надевала яркие платья, меха и модные шляпы. Это были шляпы с такими огромными полями, что, проходя в дверь какой-нибудь лавочки в Гостином дворе, она должна была склонять голову набок, чтобы не задевать ими дверных косяков.
Потом папа снова уходил в плаванье, и тогда рядом с мамой как из-под земли возникал Вождь. Она сразу менялась: вместо пышной прически заплетала и сворачивала калачиком тугую косу, носила простые черные юбки с белыми блузками и очки; при папе она их почти не надевала, предпочитала мило и лукаво щуриться. Она была очень близорука.
Вождь появлялся не один. С ним вместе в квартиру приходили какие-то серьезные молодые люди и сердитые девушки с пучками на затылке или остриженные под деревенских мальчишек. Вся эта публика часами вела напряженные разговоры в библиотеке, куда подавался чай с бисквитами или водка с самыми простыми закусками, потому что прислуга в такие вечера получала выходной.
Сын Вождя этих гостей не любил и, когда они появлялись, прятался в детской. Ему не нравились их громкие разговоры, горький дым дешевых папирос, которым они наполняли библиотеку. Особенно ему не нравилось их пение. Они пели хором, стараясь приглушать голоса, и от этого даже веселые песни становились у них какими-то полузадушенными, будто доносились из-под земли. А ему нравилось, когда мама сидела за роялем в гостиной и пела своим громким переливчатым голосом что-то свободное и радостное для папы и для совсем других гостей - веселых, нарядных, праздничных.
Особенно неприятно было присутствие Вождя летом на даче, где он снимал домик у какого-то финна рядом с их собственной дачей на самом берегу Финского залива. Их дача называлась "Кукушкин домик" и была впрямь похожа на сказочно огромные швейцарские часы с кукушкой. Когда с ними не было папы, Вождь на целый день занимал мезонин: он говорил, что ему там хорошо работается. Сыну Вождя очень не нравилось, когда, идя домой от купален, он видел в прелестном резном "кукушкином окне" склоненную над письменным столом - папиным столом - чужую лысую голову.
На даче Вождь питался с ними за одним столом, а кухарке отдавалось распоряжение готовить его любимые кушанья. Вождь любил пельмени, и сын Вождя в отместку возненавидел их на всю жизнь. Ему было странно, что его мама, весело командовавшая папой, этим высоким моряком с усами и кортиком, с Вождем вдруг становилась послушной, всегда в чем-то виноватой девочкой-подростком, и тот не только смел повышать на нее голос, но даже порой в раздражении топал на нее ногами. И много позже, став взрослым и уже преклоняясь перед Вождем, он все равно не мог понять, как могла его мать годами изменять красавцу-мужу с этим, пусть гениальным и великим, но таким ничтожным с виду маленьким рыжим человечком, вечно чем-то озабоченным и недовольным. А она его любила, любила преданно и благоговейно, и при этом очень его боялась. Однажды Вождь напугал и его, тогда мальчика лет шести-семи. Он сидел на полу между окном и книжным шкафом и строил из книг замок для своих оловянных рыцарей, привезенных папой из Германии. Один замок у него уже был и стоял в детской - прекрасный замок из папье-маше, с башнями, зубчатой стеной и действующим подъемным мостом. Но он затеял большую войну: разделил своих рыцарей на две армии и одну из них "увел" к отцу в кабинет - вот для них и строился замок из папиных книг. Услышав, что мама и неприятный гость направляются в библиотеку, он спрятался за оконной портьерой. Он вовсе не собирался подслушивать или подглядывать, для этого он был попросту слишком мал: он только хотел, чтобы мама его не заметила и не заставила подойти к Вождю, чтобы тот "поцеловал их мальчика". Ему совсем не нравилось, когда его мама громким шепотом говорила про него этому человеку с узкими холодными глазами "наш мальчик". Он тихо сидел на полу в широком проеме окна, копошился со своими рыцарями и поневоле слушал, как мамин гость говорит ей что-то напористо и скоро, будто вколачивает в нее маленькие и острые гвоздики слов. - Маша, ты должна принести эту жертву не для меня, а для революции. Чего ты боишься?
- Милый, но он же военный моряк! Он такой порядливый, такой аккуратист - как может он вдруг взять и потерять документы? Нет, нет, прошу тебя, не заставляй меня идти против моей совести! Лучше я найду для тебя еще денег, а ты на них сумеешь раздобыть какие-нибудь другой документ.
- Маша, ты не имеешь права подвести меня: я уже сообщил товарищам за границей, что у меня будет паспорт на имя Николаева. Это подло, в конце концов - обещать и не исполнить!
- Я обещала любую помощь, зная твое сложное положение, но я же не знала, что ты потребуешь от меня совершить кражу!
- Сколько раз ты говорила нашим товарищам, что ради революции готова на все?
- Но разве можно во имя прекрасного дела идти на подлость? Красть документы не только преступно - это безнравственно!
- Это заблуждение! Запомни, Машенька: что полезно для революции, то и нравственно. А революция для тебя - это я. Когда твой муж уезжает в Кронштадт?
- Завтра вечером. А послезавтра утром его корабль выходит в море.
- Сколько он пробудет в плаванье на этот раз?
- Только один месяц.
- Меня это устраивает. Завтра в полдень я пришлю к тебе товарища за паспортом. Он придет на кухню под видом печника и вызовет хозяйку: ты выйдешь к нему и вынесешь паспорт.
- Ох, я не знаю...
- Пойми, Машенька, от тебя сейчас требуется последняя жертва. Потом я уеду за границу и вернусь только тогда, когда все будет готово к перевороту. И тогда, Маша, у нас начнется другая, прекрасная и счастливая, жизнь. Мы сможем, наконец, соединиться, отбросив унижающую нас ложь, и жить втроем - ты, я и наш сын. Кстати, а где он? Что ж ты мне его не покажешь, Машенька? Я давно не видел нашего мальчика.
- Он в детской. Пойдем к нему, дорогой.
Тогда он почти ничего из услышанного не понял и только обрадовался, что его не обнаружили за портьерой. Но разговор этот ему запомнился, по всей вероятности, из-за особо напряженного его тона. Осознал он услышанное гораздо позже, но именно эти детские воспоминания мутили ему душу.
Его папа, военный моряк, в момент революционного переворота находился в морском походе, ведь шла первая мировая война. В послереволюционную Россию он не вернулся, но присылал за мамой и за ним верных людей. Мама покидать Советскую Россию категорически отказалась и передала с посланцами письмо: "Тут я ему все объясняю...", - и больше он о папе никогда ничего не слышал.
У них с мамой началась какая-то странная, фантастическая жизнь. Мама стала артисткой агитационного поезда и ездила со своей труппой по всей стране, а его оставляла со старой нянюшкой в Петрограде. Теперь Сыну Вождя кажется, что он уже тогда предчувствовал свою странную и ужасную судьбу, и потому он был таким тихим мальчиком: в школе ни с кем не водился, а дома почти все время проводил за книгами. Мама горела революционным восторгом, ей почему-то нравилась эта сумасшедшее, какое-то болезненно возбужденное существование на развалинах прежней жизни, и восторга этого ей хватило до самого двадцать третьего года, когда их вдруг арестовали как жену и сына царского офицера. Их увели товарищи в кожаных куртках и разделили сразу же по прибытии в ДОПР - Дом предварительного заключения. Прощаясь, мама уверяла его, что как только Вождь оправится от болезни, он тотчас узнает об их аресте и освободит их. Больше он ее никогда не видел.
Сын Вождя не винил своего настоящего отца в постигшей их с матерью беде: было бы глупо и неблагородно ненавидеть того, от кого ждешь спасения и защиты. А он - ждал, долго ждал. Но Вождь так и не спас их: как потом узналось, он в это время уже был неизлечимо болен и вскоре умер. После сеанса, он вышел на улицу вместе со всеми зрителями и прошелся несколько раз взад-вперед, взволнованный, какой-то окрыленный. У него впервые появилась гордость за отца и даже возникло смутное желание с кем-нибудь этой гордостью поделиться. Ему захотелось пережить восторг перед отцом хотя бы вместе с другими зрителями в кинозале. Он пересчитал деньги и взял билет на следующий сеанс. Кассирша предупредила его, что сеанс уже начался, но он пропустил только детский мультфильм. И он снова сидел в темном зале и плакал от любви к Вождю, от светлого чувства примиренности с судьбой.
Потом он целых два года вспоминал каждое слово, произнесенное Вождем с экрана, каждую черточку его лица, малейшую интонацию голоса, и прежний пугающий образ, с детских лет носимый в памяти, совершенно стерся под этими новыми наслоениями памяти. Дома он часами глядел на свое отражение в зеркале ванной, пытаясь в своем лице разглядеть черты Вождя. Но, увы, он был похож на свою мать.
Через два года, в очередной день его свободы, он снова добрался до своего маленького кинотеатрика на Петроградской стороне. Шел фильм о последней войне и о новом Вожде. Он все четыре года войны провел за решеткой, и решил обязательно этот фильм посмотреть. Он вошел в пустое фойе почти за полчаса до начала сеанса и заглянул в отворенную дверь читальной комнаты. На этот раз там никого не было. Он вошел, но подсесть к столу с подшивками газет не решился, а просто прохаживался вдоль стоявших у стены книжных шкафов. В одном из них он увидел ряды одинаковых коричневых томов с именем Вождя на корешке. Он понял, что перед ним сочинения его отца. Дрожащими руками он прикоснулся к дверце, и она оказалась не запертой. Он с трепетом вынул первый том. Аккуратно прикрыв дверцу шкафа, он сел на стул подальше от дверей и углубился в чтение. Первая статья посвящена была сельскому хозяйству и была полна рассуждений об экономике и статистических данных; он ровно ничего в этих цифрах и рассуждениях не понял, но уже сама их абсолютная непонятность внушала ему почтительное уважение. Он поставил том обратно на полку и стал смотреть другие книги в этом чудесном шкафу. Ему опять повезло: на нижней полке шкафа он обнаружил книгу о Вожде, предназначенную для детей, в ней было множество фотографий и рисунков. И он пошел на преступление - решил унести эту книгу. Оглянувшись и убедившись, что читальная комната все еще пуста, он расстегнул плащ, пиджак и сунул книгу за брючный ремень.
Фильм был цветной, музыкальный, героический, но на его взгляд какой-то уж слишком шумный. И пока он смотрел на экран, рука его то и дело ощупывала книгу на животе, а сам он напряженно думал, где бы ему найти укромное место для чтения?
Обычно свой день свободы он проводил в парке, пока не замерзал: тогда он садился в трамвай и ехал к дому. В трамваях тепло, к вечеру в них зажигают электрический свет, а самое главное - многие люди читают в городском транспорте, он это видел не раз. Вот в трамвае он и прочтет свою книгу!
Фильм наконец-то кончился. Он вышел из кинотеатра, сел в трамвай, нашел свободное место, извлек свое сокровище и принялся за чтение. Ах, какая это была замечательная, восхитительная книга! Какой теплый, дорогой образ отца вставал перед ним с ее глянцевитых страниц! А какие в ней были фотографии! Он их рассматривал упоенно, гладил пальцами и даже, оглянувшись, приложился к одной из них губами...
- Гражданин! Кольцо, конечная остановка - выходите!
Он вздрогнул и оглянулся. В трамвае никого не было, кроме него и кондукторши. Он растерянно встал.
- Вы что, зачитались и проехали свою остановку? - улыбаясь, спросила кондукторша.
- Да, проехал...
- А что ж это вы такое читаете?
Он показал ей книгу.
- А, вон у вас какая книга! Теперь понятно, почему вы свою остановку проехали... Ну, не беда! Можете ехать в обратную сторону со старым билетом, только теперь уж постарайтесь свою остановку не проморгать.
Трамвай недолго постоял на кольце и поехал в обратную сторону. Он еще несколько остановок читал, а потом вышел и пересел на другой трамвай. В этот день он не только успел дочитать книгу, но и доехал снова до кинотеатра, купил билет и вернул книгу на место. И хотя ему пришлось еще раз посмотреть шумный фильм о падении Берлина, это все равно был удивительно счастливый день, и счастья этого ему хватило еще ровно на год. А через год в городе опять была вьюга, и опять был его день. Он с утра поехал в свой кинотеатр и взял билет на первый утренний сеанс. У него было искушение снова взять ту же самую книгу и еще раз перечитать ее, но он рассудил, что стоит попытаться сделать новые открытия. Он решил просмотреть тома сочинений Вождя и начал с последнего. Том этот был посвящен переписке Вождя. Он с замиранием сердца подумал, а вдруг он отыщет в нем письма Вождя к его матери?
Он снова спрятал книгу на себе и пошел смотреть фильм-сказку про Кощея Бессмертного и Василису Прекрасную. Смотрел, впрочем, с удовольствием. Наконец зрителей выпустили из кинозала, он вышел на улицу, дождался трамвая, сел и углубился в изучение переписки Вождя. Писем к матери он не нашел, хотя начал читать с года своего рождения. Но зато он нашел письма Вождя к соратникам, подписанные его собственной фамилией, то есть фамилией мужа его матери - Николаев. Он понял, что мать все-таки передала тогда паспорт мужа Вождю. В примечаниях к письмам было сказано, что Николаев - одна из партийных кличек Вождя. И ни слова о том, откуда и какой ценой появилась эта "кличка". Он был разочарован. Он все-таки надеялся найти неоспоримое документальное свидетельство тому, что у Вождя был тайный сын. Не для кого-нибудь - для себя. Теперь он уже не мечтал о том, чтобы его признали сыном Вождя.
Конечно, когда-то он об этом думал всерьез. Он даже вынашивал мысль о побеге из-под надзора "кожаных курток". Он понимал, что для того, чтобы открыть миру великую тайну своего происхождения, ему нужны сообщники, поверившие в него и готовые помочь. И он искал их. Это было уже после психбольницы, когда он жил под надзором, но все-таки на воле. Ему уже разрешалось свободно выходить из дома и гулять по улицам - в своем районе, неподалеку от дома. Он был тогда относительно молод, здоров и еще мечтал о свободе и счастье.
Однажды он подошел в скверике к компании молодых людей, в разговоре которых ему послышалось имя Вождя. Он подошел к ним и сказал:
- Вот вы сейчас назвали имя великого человека. А вы знаете, кто я? Я - его сын! Да-да, родной и единственный сын! И если вы мне поможете установить истину... Сын Вождя был готов к чему угодно - к недоверию, негодованию и даже насмешкам, но не к тому, что он услышал.
- Ты что, дядя, - ненормальный или пьяный? За такие слова знаешь куда угодить можно? Еще и нас за собой потащишь. А ну, катись отсюда, да поживей! Тоже мне Сын Вождя нашелся!
Парни угрожающе двинулись на него, а когда он повернулся, чтобы уйти, кто-то из них догнал его и дал ему пинка. Он пробежал несколько шагов и упал. Сзади раздался хохот. Сын Вождя поднялся и быстро ушел, не оглядываясь и глотая слезы.
Прошли годы, теперь он искал одной лишь правды об отце, и неожиданно нашел ее в этом последнем томе с перепиской. Нашел и ужаснулся. Именно из этой переписки Сын Вождя понял, что и он сам, и его мать были такими ничтожными вешками на жестоком пути Вождя к власти, что только профессиональная привычка придавать значение мелочам заставляла "кожаные куртки" уделять так много внимания самому факту существования на земле сына Вождя. Для самого Вождя этот факт, разумеется, никогда никакого значения не имел. Ненависть к любому противлению и несогласию, жестокость к врагам, настоящим или мнимым, сопротивляющимся или поверженным, упоение самой возможностью проявлять насилие - вот чем были полны письма, записки и резолюции Вождя. Он читал строки этих документов, видел сквозь них скверну Вождя, и ужас охватывал его. На несколько дней он утратил всякую осторожность. Он принес книгу домой, на ночь спрятал ее в шкафу под теплым бельем, а назавтра снова вышел из дома и полдня ездил на трамваях, дочитывая ужасный том. Он рисковал как никогда - почти никогда, и совсем не боялся, потому что рушилось все: не он один был обманут - весь мир был обманут! Он читал и никак не мог уразуметь всеобщего ослепления: как же другие читают вот эти самые письма и не видят истины? Как же можно не заметить этой сатанинской злобы, коварства и полного равнодушия не только к отдельным людям, но и к человеку вообще? Но - не замечали! Это было чудовищно, необъяснимо, здесь явно действовала какая-то государственная мистика и присутствовал некий всенародный мыслительный вывих.
Он понял, что и его самого продолжали скрывать от мира уже не потому, что его положение могло быть кем-то использовано как знамя переворота, но лишь потому, что он был НЕЗАКОННЫМ сыном Вождя, - а это могло бросить тень небезупречности на культовую личность. Они и убить его не смели оттого, что тайна этого убийства тоже могла когда-нибудь всплыть и нанести урон каноническому образу Вождя. Все это казалось религией, причем религией языческой. Он не стал возвращать книгу в кинотеатр, просто оставил ее на сиденье в трамвае. Сын Вождя уже давно проехал свой кинотеатр. Ах, пора, давным-давно пора бы все простить и забыть, да вот, не получается...
С другой стороны трамвая начался парк, и он пересел на ту сторону, чтобы видеть в окно деревья. Он очень любил деревья и стал смотреть на них, чтобы отвлечься от мыслей о Вожде: не хотел он сегодня думать о нем, совсем не хотел...
Ветер в парке гулял еще свободней, чем по улицам; гонимый им снег вздымался от земли седыми вихрями и завивался в крутые столбы, и вдруг Сыну Вождя показалось, что между черных стволов мелькает некто в сером балахоне, с белыми волосами и бородой, развеваемыми ветром. Старец Нектарий? Он часто вспоминал его лицо, морщинами и цветом похожее на половинку грецкого ореха. Навряд ли он еще жив - отшельник отец Нектарий, которого он встретил когда-то на Кавказе, ведь ему и тогда, в дни юности Сына Вождя, было лет под сто. А вот - не забывается никак, даже чудится порой в метелях...
Порой Сын Вождя просыпался среди ночи, будто разбуженный чьим-то требовательным окликом или прикосновением. Ему казалось иногда, что некий ночной гость позвонил в его звонок, и он долго лежал без сна, потея и ожидая, что разбудивший его звук повторится. Ничего не происходило. И тогда он вставал, шел на кухню, пил холодную воду из-под крана и клал под язык таблетку валидола. Потом он возвращался в комнату, снова ложился, но заснуть уже не мог. Именно в такие ночи он вспоминал старца Нектарий и тихий его голос: "Молись о своем окаянном отце, Георгий!".
Как-то в январе у Сына Вождя случился грипп. К нему вызвали врача из тюремной больницы. Этот доктор, сам уже старик, вообще-то неплохо к нему относился: когда у него было воспаление легких, он даже принес ему из дома старенькую фуфайку из ангорской шерсти, которая до сих пор его выручает.
- У меня пол тюрьмы больны гриппом, - сказал доктор, сердясь то ли на эпидемию, то ли на своих пациентов-арестантов, то ли на Сына Вождя. Он сделал ему какой-то укол и удалился, оставив горсть таблеток парацетамола. Больше врача к нему вызывать не стали, только приносили еду. Температура не спадала, он страшно кашлял и бредил по ночам. И вот ему привиделось в бреду, что он стоит в сумерках на маленьком островке посреди необозримого болота, края которого скрываются в белесом тумане. По всему болоту чернеют силуэты мертвых деревьев с воздетыми к небу голыми сучьями. Какие-то сумеречные существа беззвучно ползают у него в ногах, почти касаясь его, но он не может ни разглядеть, ни отогнать их. Вдруг в тумане появилась светлая точка и стала приближаться к его островку. Он напряженно глядел в ту сторону, и вскоре увидел двоих, бредущих к нему по болоту: один, высокий и сутулый, шел впереди и нес перед собой огонь, а другой, кажется ребенок, брел за ним, спотыкаясь и раскачиваясь на ходу. Когда они приблизились, в первой фигуре он узнал отца Нектария. В руке старец нес кованый железный фонарь с горящей внутри свечой.
- Не послушал ты меня, Георгий, - укоризненно сказал старец. - Взгляни на своего отца. Неужто и теперь не пожалеешь его?
Старец поднял фонарь, и вперед вышел тот, кто шел за ним. Это оказался человечек с телом пятилетнего ребенка и взрослой головой, лысой и бородатой... Он, казалось, спал на ходу, глаза его были плотно прижмурены, а тело двигалось рывками, будто кукла на веревочках. Сын Вождя с ужасом узнал в этом уродце своего отца. Человечек приближался к нему, но едва не прошел мимо. Подойдя почти вплотную, он опустился на колени и протянул к нему маленькие усохшие ручки; из-под его сомкнутых век без остановки текли быстрые слезы, мокрая слипшаяся борода мелко дрожала, он силился и не мог открыть ни глаз, ни рта. Сын Вождя закричал и проснулся, а потом долго лежал, обливаясь потом и тяжело дыша. Прибредится же такое... Когда он оправился от болезни, он попытался раз и навсегда избавиться от этих ночных ужасов. Дождавшись своего дня, он пошел в Никольский Морской собор, чтобы помолиться за отца Богу, которого он уже не помнил и в которого не верил. Он решил выполнить волю старца, чтобы во сне, если тот опять ему привидится, иметь право сказать: "Я молился за отца, теперь оставьте меня, пожалуйста, в покое".
Он попал к началу службы. В собор еще только начали собираться старушки; они покупали свечки и обходили с ними иконы.
Как ни странно, войдя в храм и оглядевшись, он его узнал. В детстве он ходил именно сюда, в Никольский собор, с папой и мамой. Его даже "причащали" - вспомнилось ему крепко забытое слово.
Возле дверей он увидел что-то вроде конторки, за которой пожилая женщина торговала свечками. Он встал в очередь и купил одну свечку, не самую дорогую. Потом пошел тихонько вдоль стены, раздумывая, куда положено ставить свечи за покойников? Так, незаметно для себя, он дошел до старушек, сгрудившихся перед закрытым алтарем. Молодой служитель что-то негромко читал монотонным голосом, а они прилежно кланялись и крестились.
Сын Вождя прислушался к тому, что читал служитель, но не понял почти ни слова. Ему вдруг вспомнился разговор, который произошел когда-то между папой и мамой, когда они выходили из этого храма после долгой-долгой службы, посвященной каким-то погибшим морякам.
- Зачем они все читают на этом непонятном языке? - почему-то обиженно спросила мама. - Абракадабра какая-то - ничего не понять! В ответ папа усмехнулся невесело и сказал: - Машенька, ты свободно говоришь по-французски, знаешь английский и немецкий, а начав серьезно заниматься пением, легко выучила итальянский. Почему бы тебе, с твоей способностью к языкам, не изучить заодно церковно-славянский, чтобы говорить на нем с Богом и понимать язык своей Церкви? - Вечно ты смеешься надо мной! - обиделась мама.
Сын Вождя невольно улыбнулся своим воспоминаниям, но тут же погасил неуместную в храме улыбку.
- Что за служба идет? - шепотом спросил он одну из старушек.
- Поздняя литургия скоро начнется, батюшка, часы читают.
- А вы не подскажете, как бы мне помолиться за покойника?
- Новопреставленного?
- Как, простите? Я что-то не понял...
- Когда помер покойничек-то?
- В двадцать четвертом году. - У-у-у! Панихидку отслужить надо бы... А тебе усопший кем приходится? - Отцом. - Православный был?
- Вот этого точно не скажу. - А сам-то ты в Бога веруешь? - Извините, нет, не верю. - А в храм пришел... Ну, бывает. Так может, отец твой тоже в Бога не верил? Это еще рассудить надо, можно ли за него и свечку-то ставить. Батюшку надо бы спросить. А кто он был, отец твой, профессия у него какая была?
- А профессия у него была - вождь мирового пролетариата.
- Чегой-то ты, батюшка, заговариваешься. А ты не хулиганить сюда пришел? Ступай-ка лучше из храма, пока я служителей не позвала! Старушка суетливо закрестилась и посеменила от него в сторону, вертя головой - не иначе искала служителей. Не желая неприятностей, он вышел из храма, так и не поставив свечи. Он только помолился за другого своего отца - за папу. Тот ведь был моряк, а собор назывался Морской, и он вдруг вспомнил, что где-то в нем есть мраморные доски с именами погибших моряков. Проходя через церковный сквер, он аккуратно положил свечу на пустую скамейку - авось какая-нибудь старушка приберет его свечку и поставит куда надо, а уж там, наверху, разберутся. И он побрел к трамвайной остановке. Хотя его хождение в храм закончилось неудачей, оно имело последствия: прекратились таинственные ночные оклики, и старец больше ему не снился. Теперь он и сам порой думал о нем долгими пустыми ночами, когда его одолевала бессонница, и даже звал его. Ему и жутко было, и хотелось снова услышать старца Нектария во сне. А иногда он мечтал: вот встретить бы настоящего монаха, пусть не старца и не прозорливца, а просто умудренного знаниями о вечной стороне жизни и ее законах, и побеседовать с ним. Но ему вспоминались обезображенные, оскверненные строения Соловецкого монастыря, намертво и сплошь заштукатуренные стены Сергиевой пустыни, и он понимал, что неоткуда теперь взяться в его жизни такому монаху. Та встреча в горах была чудом, и теперь он не ждал повторения: в его жизни и простых-то событий было немного, чего уж там о чудесах мечтать...
И хватит, хватит этих воспоминаний! Не для того он готовился и рисковал, чтобы тратить свой единственный день на прежние страхи, обиды, разочарования и переживания. Сегодня он будет вспоминать о счастье - о Марине, о море, о солнце - вот для чего он едет на Острова. И потом, если вдуматься, разве сейчас он так уж несчастен? Он видел на улицах города стариков, одетых гораздо хуже него, видел побирающихся инвалидов, нищих старушек. В кино, в "Новостях дня", которые часто шли в начале сеанса, показывали всеобщее благоденствие и процветание, хорошо одетые веселые люди говорили с экрана о своем счастье и о счастье всего советского народа, но он знал, что, если это даже и правда, то не вся правда: ему приходилось видеть и другое... Как-то, идя по пустынной площади, он заметил, как аккуратная старушка, неплохо одетая - в пальто с воротничком из цигейки, в теплых бурочках, в чуть потертой меховой шапочке пирожком, - подобрала брошенную кем-то надкушенную булочку, завернула ее в чистый носовой платочек и положила в сумку. Заметив его удивленный взгляд, старушка опустила голову и заспешила прочь. Он хотел ее догнать и предложить немного своих денег, он вполне мог с нею поделиться, - но не осмелился, боясь смутить ее еще больше, может быть даже оскорбить. "Как ужасна должна быть униженная старость", - подумал он, глядя вслед старушке с булочкой. Кажется, он даже прослезился тогда чуть-чуть...
Да, его старость, по крайней мере, была хоть как-то обеспечена. А несправедливость - ну так что ж с того? Теперь он хорошо знал, что не с ним одним поступили несправедливо, тут счет шел на миллионы. На шестьдесят шесть миллионов, как ему сказали однажды.
Конечно, он мог бы выйти к людям и объяснить им, что их обманывают, но собственная немощь и усталость шептали ему: а зачем? Пусть уж сами разбираются - им жить...
Однажды в пустом вагоне трамвая он дремал, укутав лицо шарфом и прикрыв глаза, и вдруг услышал негромкий разговор двух мужчин, сидевших через два сиденья перед ним.
- Им выгодно обвинять не основоположника, а его последователей: дескать, Вождь и его единственно верное учение безупречны, но на практике были допущены искажения.
- Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
- Вот-вот! Народ не знает, что все последующие зверства и репрессии выросли из тех, что были санкционированы самим Вождем уже в самом начале, сразу после прихода к власти. Сын Вождя вздрогнул, заволновался - и вдруг решился. Он встал и подошел к беседующим:
- Простите, молодые люди, я нечаянно услышал ваши последние слова. Я не сумасшедший, и мне ничего от вас не нужно. Я просто устал молчать, и, если бы вы согласились меня выслушать... Я - сын человека, о котором вы только что говорили.
Они, молодые, интеллигентные, хорошо одетые люди - один с длинными кудрями почти до плеч, второй с небольшой породистой бородкой - смотрели на него с удивлением, с интересом, но без гнева и страха, и кажется, вовсе не собирались над ним смеяться. Они переглянулись, и тот, что с бородкой, сказал:
- Давайте выйдем из трамвая и зайдем в кафе, выпьем по чашке кофе и поговорим. Не возражаете?
- Это было бы прекрасно!
- У вас, надеюсь, есть время, Виталий Андреевич? Жаль упускать случай познакомиться с таким интересным человеком.
- Время найдется, только кофе за ваш счет, Юрий Алексеевич, я - пуст! - Конечно, конечно, на кофе у меня, пожалуй, хватит.
Сын Вождя отметил: совсем еще молодые люди, обоим далеко до тридцати, явно друзья, - потому что разве можно обсуждать подобные темы не с друзьями? - а зовут друг друга по имени-отчеству и на вы. Он засуетился и заспешил к выходу, оглядываясь на них, - трамвай как раз подкатил к остановке.
Когда они вышли из трамвая, Сын Вождя торопливо сказал:
- Молодые люди, позвольте мне пригласить вас - у меня есть деньги. Только вы мне поможете, я никогда не был в кафе.
Юрий Алексеевич предложил кафе "Мороженое":
- Зимой там почти никого не бывает, и мы сможем спокойно посидеть и побеседовать. В кафе Сын Вождя выложил на столик все, что у него было запрятано за отпоротую подкладку пальто, - десять рублей и три рубля. - Этого хватит на кофе?
- Хватит и останется, - сказал Виталий Андреевич, беря три рубля, а десятку отодвигая.
Сын Вождя внимательно смотрел, как он подходит к стойке, заказывает кофе, расплачивается и с подносом возвращается к их столику. Кофе, как оказалось, был дешев: Виталий Андреевич положил перед Сыном Вождя два рубля сдачи с мелочью. Они пили кофе, и Сын Вождя рассказал им всю свою жизнь, даже про Марину и про белый камень не утаил, рассказал и про старца Назария. Они слушали очень внимательно, иногда переглядываясь, иногда замечая:
- Вы понимаете, Виталий Андреевич, когда это происходило?
- Да, конечно, Юрий Алексеевич: как раз в этот момент резко поменялся политический курс.
По всему было видно, что они сразу безоговорочно поверили ему и верили каждому его слову. Когда он кончил, все трое долго молчали. Потом заговорил Юрий Алексеевич, тот, что носил бородку.
- Все, что вы нам рассказали, - начал он, - чрезвычайно интересно. Это полностью укладывается в наше представление об этом человеке, о его морали. Ну, а что касается ваших тюремщиков, так ведь не с вами одним обошлись так круто: по некоторым данным только в результате репрессий было уничтожено шестьдесят шесть миллионов российских граждан. Заметьте, Виталий Андреевич, - шестьдесят шесть, неполное "число зверя"! А уж сколько исковеркано судеб - это подсчитать не дано никому, кроме Господа Бога. Если вы веруете в Него, утешайтесь тем, что на Страшном суде все казненные и обездоленные восстанут и предъявят счет палачам. По этому счету вы - счастливый человек: там, на последнем Суде, вы определенно будете стоять в ряду жертв, а не палачей, и потому будете помилованы. Ведь вы, надо полагать, крещеный и верующий человек? Ну вот. А здесь, на земле, поверьте, пока ничего, ровным счетом ничего нельзя сделать. Многие знают правду, а что они могут? Ну, поговорят на кухне с друзьями, или вот как мы с вами - в пустом кафе, да и разойдутся. А ваша личная история... Допустим, вы ее запишете, а мы распространим, передадим на Запад, и там ее опубликуют. И каков же будет результат? Они вас моментально вычислят и уничтожат!
- Я готов к смерти...
- Да нет, вы меня не поняли! Они не станут вас убивать физически, они теперь это редко практикуют. Но у них есть методы куда страшнее расстрела: они вас засадят в психушку уже до конца ваших дней. Лично я не советую вам идти таким путем. Попробуйте вместе того потребовать от них смягчения надзора, права встречаться с другими людьми, заводить знакомства, ходить в церковь.
- Не думаю, что они на это пойдут.
- А вы попытайтесь. Но если даже ваше положение не изменится, подумайте о том, что домашняя тюрьма, в которой вас теперь содержат, - это не самое худшее место заключения в нашей стране. У вас вот после пребывания в Казанской спецпсихбольнице сохранились ум и память, а в нынешней психбольнице, даже обыкновенной городской, вас могут лишить и того, и другого - теперь у них есть для этого специальные врачи и препараты. - А знаете, о чем я подумал? - вступил в разговор доселе молчавший Виталий Андреевич. - Неплохо было бы записать ваш рассказ и припрятать его до лучших времен: сохранить, так сказать, для истории. Мне кажется, это даже важнее, чем сегодняшнее разоблачение допущенных в отношении вас злодеяний.
- А это возможно? Вы можете это сделать? - заволновался Сын Вождя. - Ни я, ни Юрий Алексеевич не можем - мы художники, а не писатели. Но, если вы позволите, мы перескажем вашу повесть кому-нибудь, кто сумеет ее записать и сохранить. Согласны? - Согласен, конечно, согласен! Я умру, а правда обо мне останется? - Обещаю вам, мы это сделаем. А теперь нам, пожалуй, пора расходиться.
- Обождите, пожалуйста, еще совсем немного! Я хочу предложить вам одну вещь. Я вижу вон там, на полке за стойкой бутылки с шампанским - знаете, а они совсем не изменились за все эти десятилетия. Прошу вас, не откажите, выпейте со мной по бокалу шампанского! Знаете, мне приходилось пить вино, а вот шампанского я не пил ни разу в жизни, только видел в детстве, как люди пьют его в торжественных случаях. У меня сегодня торжественный день: я впервые встретил людей, которым смог рассказать свою жизнь и которые мне поверили. Не откажите мне, прошу вас! Я только вот не знаю, хватит на это десяти рублей? Юрий Алексеевич улыбнулся, кивнул, взял из его рук деньги и отправился к стойке за шампанским. Он мелкими глотками пил шампанское, и оно ему ужасно нравилось. Но еще больше ему нравилось то, что напротив него, с такими же высокими тонкостенными бокалами в руках, сидят другие люди - умные, воспитанные и серьезные, с которыми он только что вел такую долгую беседу. Ему было очень хорошо и очень грустно. Потом они вместе вышли из кафе и простились. Друзья пошли в одну сторону, а Сын Вождя - в другую.
И с тех пор, а прошло уже немало лет, ему больше не доводилось ни с кем разговаривать и уж тем более пить шампанское. А ведь прав был умный и осторожный Виталий Андреевич: его тюрьма - не из худших. И почему ему так хотелось, чтобы его официально признали сыном Вождя? В соседнем корпусе Казанской психбольницы в одно время с ним сидел вполне законный и всеми признанный сын Второго Вождя - помогло это ему? И у него все же были его дни свободы. Пусть не каждый год они ему выпадали, но ведь из психушки и раз в два-три года тайком на прогулку не сбегаешь. Да что уж там... А еще вот о чем подумалось. Что-то такое таинственное всегда происходило в природе в годовщину смерти его отца, будто Вождь, переворачивая и смещая пласты устоявшейся жизни целой страны, терзая живую и мыслящую плоть огромного народа, сам того не ведая, задел какие-то роковые стихийные глубины, какие-то нервные узлы природы: в день смерти Вождя и на другой день либо стоял лютый, мертвящий холод, либо заворачивала-крутила неожиданная метель. Если стоял мороз, а в туманном небе висело стылое трупное солнце, он даже и на улицу не выходил, так ему была тягостна немая и безнадежная скорбь стихии. Его днями были только метельные дни, когда природа, смягчившись, словно бы отпевала дорогое ей убиенное прошлое...
Между тем двенадцатый трамвай уже свернул с городских улиц и шел теперь под заснеженными деревьями островного парка. Миновали последние редкие дома, вот и кольцо трамвая. Он вышел и быстро пошел по аллейке вглубь парка.
Его любимое место было неподалеку от дворца, возле пустой и заметенной снегом летней эстрады. В такую погоду здесь не было ни души. Он стал искать глазами свою скамью, прятавшуюся в кустах за эстрадой. Кусты стояли так плотно и были так занесены снегом, что, если бы даже кто-то прошел по аллее, он не увидел бы за ними Сына Вождя. Он и сам с трудом разглядел черный край скамейки, заваленной снегом по всей длине: под горбатым сугробом скамья на гнутых чугунных ножках напоминала гроб. Он наклонился и аккуратно заправил брюки в носки, а потом уже побрел к ней по глубокому снегу. Вынув шапку, он сдвинул ею тяжелый слежавшийся снег, расчистив с края место для сиденья, потом утоптал снег перед скамьей, чтобы тот не набивался в ботинки. Авоську с покупками он поставил под скамейку, чтобы ее не занесло снегом, пока он будет вспоминать. Закончив все эти приготовления, Сын Вождя сел, сложил руки на коленях и приготовился к тишине.
В его уголку было спокойно, даже метельный ветер, прорываясь к нему сквозь заснеженные кусты, по пути сюда терял почти всю свою силу и только время от времени пошевеливал и постукивал промерзшими ветками. Вот теперь он был совершенно свободен, и наступила очередь самых дорогих его воспоминаний. Он отдышался, успокоился и только потом вынул из кармана пальто спичечный коробок, достал из него небольшой белый камень-голыш, посмотрел на него, потом спрятал в ладонях, согрел и тихонько проговорил: Белый камень у меня, у меня... Говорите про меня, про меня...
Это было в тридцатом году, когда ему было почти двадцать. Что-то уже давно начало меняться и наверху - в Кремле, и внизу - в стране. Весной "кожаные куртки" перевезли Сына Вождя из Соловецкого лагеря в Петроград. Все лето его продержали в одиночной камере в Крестах, а осенью перевезли в пригородное местечко Стрельна, где на месте разгромленной Сергиевой пустыни была открыта милицейская школа. Там он провел несколько месяцев под бдительным надзором курсантов, которым было приказано следить за ним, но категорически запрещалось с ним общаться.
Сыну Вождя нравилась его новая тюрьма. Как и на Соловках, у него была холодная одиночная камера-келья, и он мерз по ночам, но зато утром дверь камеры отпирали, и он мог свободно выходить и гулять хоть весь день по прекрасному монастырскому парку, который пока еще только начали вырубать. Сразу за школой был Финский залив. Конечно, на самый берег ему выходить не позволялось, но он мог подходить к ограде, отделявшей парк от берега, облокачиваться на нее и часами глядеть на проплывающие пароходы, лодки и яхты. Он быстро сообразил, где находится Кронштадт, и в ясную погоду уверял себя, что видит на горизонте золотинку креста Андреевского собора. А на северном берегу, на Карельском перешейке - теперь это была заграница, Финляндия, - где-то стояла их покинутая дача, их милый "Кукушкин домик". Он смотрел в ту сторону и фантазировал, что папа, оставшийся одиноким, по-прежнему приезжает отдыхать на их дачу, гуляет по берегу, смотрит в сторону Советской России и гадает, что же стало с бывшей его женой и с мальчиком, которого он так долго считал своим родным сыном?
Его даже водили в милицейский клуб, когда там "крутили кино". Однажды он видел документальный фильм, в котором был показан деревянный мавзолей и было сказано, что в этой усыпальнице выставлено на всеобщее обозрение набальзамированное тело Вождя. Голос за кадром возвестил, что этот деревянный мавзолей - временный, и что уже строится другой, каменный, на века. Сын Вождя был взволнован и растроган.
Можно сказать, что жил он в Стрельне вполне безмятежно и благополучно. Однажды только случилась беда. Нашел он на дорожке парка хороший большой гвоздь, даже не ржавый совсем, и вздумалось ему забить этот гвоздь в стену, чтобы на ночь вешать на него одежду. Он подобрал небольшой булыжник, принес его в свою камеру и попробовал забить им гвоздь в стену. И вдруг, к его ужасу, от удара отвалился кусок штукатурки, и под ним объявилась глубоко процарапанная гвоздем надпись: "ПРИМИ, ГОСПОДИ, ДУШУ РАБА ТВОЕГО ГЕОРГИЯ". Сын Вождя похолодел, руки у него задрожали и опустились. Он уж совсем было подумал, что погиб: как только кто войдет в его камеру-келью и увидит эту надпись, так и кончится его привольное житье - ведь обязательно на него подумают! Но тут он вспомнил, что в одном из корпусов школы идет ремонт - вот бы там раздобыть штукатурки и заделать эту злосчастную надпись! Прихватив кружку, он побежал во время обеда у курсантов в ремонтируемый корпус и действительно нашел брошенное корыто с известковым раствором. Принес в келью раствор и руками замазал крамольную надпись. И пронесло, никто не заметил. А через неделю он и сам не мог бы точно указать, где именно на пятнистой стене была страшная надпись. И он забыл о ней. Так прошли осень, зима и весна. Он уже начал привыкать к этой жизни, как вдруг в начале лета за ним приехали "кожаные куртки" и спешно перевезли на автомобиле из Стрельны в Ленинград - теперь уже не Петроград, а оттуда, поездом - в Москву. Ехал он под конвоем, но вечером ему принесли горячий чай с необыкновенно вкусными сухарями, а на ночь проводник принес и сам постелил ему постель на второй полке. Два конвоира сидели внизу на нижней полке и не спали всю ночь.
В Москве его поселили в роскошном номере большой гостиницы. Номер был из двух комнат, гостиной и спальни, и даже с ванной. Правда, в гостиной постоянно сидели два вооруженных охранника, но по сравнению с его сырой камерой-кельей в Стрельне этот гостиничный номер был просто великолепен. Видывал он когда-то гостиницы и побогаче, и в парижском "Савойе" живал с папой и мамой, но ведь это когда было-то! После железной койки и серого белья, после грязной и холодной курсантской бани, куда его водили мыться после всех, он просто наслаждался горячей ванной, упругой постелью, снежно хрустящим бельем. А уж о завтраках, обедах и ужинах, какие ему доставляли в номер, и говорить было нечего! Вместо осклизлых серых макарон, вместо хлебно-мясных биточков и капустных зраз, которые даже политически подкованные молодые милиционеры иначе как "заразами" не называли, ему теперь подавали настоящие ростбифы и бифштексы, хрустящий жареный картофель и салаты из свежих овощей. По воскресеньям на стол ему ставили полбутылки легкого красного вина.
Его приодели. Принесли настоящий костюм, ошибившись всего на один размер, к нему две рубашки, а также две смены белья, полдюжины носков и целую дюжину носовых платков! Теперь он мог за едой пользоваться ими вместо салфетки. А взамен ватника ему дали серую шерстяную куртку и бежевый плащ.
Днем его выводили на прогулку, и он радовался, разглядывая город, в котором бывывал лишь в далеком детстве. Конечно, Петербург ему нравился больше Москвы, но настоящего Петербурга, который он помнил по детским годам, уже давно не существовало в природе.
Его даже свозили в Третьяковскую галерею, и это доставило ему громадное удовольствие. По музею его водили в выходной день, когда в залах работали уборщики и реставраторы, а посетителей не было, и это было замечательно: он мог стоять перед картинами столько, сколько ему хотелось, и никто его не дергал, не торопил. Осмелев, он попросил сводить его в мавзолей Владимира Ильича Ленина, и как ни странно, ему и в этом не отказали. В мавзолей его сопровождала группа товарищей. Энергичные и сосредоточенные молодые люди в штатском взяли его в плотное кольцо и, минуя длинную очередь советских людей, съехавшихся со всей страны на поклонение Вождю, провели внутрь. Вместо деревянного мавзолея уже был построен каменный, довольно мрачный с виду, площадка вокруг мавзолея еще не была обустроена. Через какой-то боковой вход его ввели в усыпальницу, где на возвышении он увидел ЕГО. Зрелище оказалось неожиданно тяжкое и жалкое, несмотря на старательно организованную торжественность, выраженную множеством красных знамен и плотных еловых венков с красными лентами и бантами. Он глядел на маленькое желтое лицо трупа за стеклом, и ему вовсе не хотелось узнавать его. Мумия, или правильнее будет сказать, революционные мощи, оставили его совершенно равнодушным. Конечно, никому в своих чувствах Сын Вождя не признался, не желая огорчать оказавших ему такую любезность, и очень вежливо поблагодарил своих сопровождающих за доставленное удовольствие. Однажды вечером ему было настоятельно рекомендовано не ложиться спать до особого распоряжения. Он сидел в гостиной своего номера и ждал. Часов в одиннадцать в номере появился Тот Человек, которого он встречал уже несколько раз в своей жизни. Именно он год назад приехал за ним на Соловки и сопровождал его в петроградскую тюрьму Кресты, а потом он же перевез его из тюрьмы в Стрельну. Он сам подобрал для узника уединенную камеру-келью и распорядился запирать ее только на ночь, это по его указанию Сына Вождя иногда водили в курсантский клуб и разрешали смотреть кино со сцены.
Когда он снова приехал за ним в Стрельну, один из охранников сказал другому:
- За нашим арестантом опять ТОТ ЧЕЛОВЕК приехал! С тех пор Сын Вождя так его и звал про себя - Тот Человек. Сын Вождя считал, что он приносит ему удачу.
Теперь Тот Человек, ни настоящего имени, ни положения которого Сын Вождя все еще не знал, пригласил его совершить "небольшую автомобильную прогулку в Подмосковье".
Они вышли из гостиницы, свернули в ближайшую улицу, там сели в черный легковой автомобиль со сверкающим серебристым радиатором, с плотными зелеными занавесками в боковых окнах. Сын Вождя сидел на заднем сиденье между двух охранников, а Тот Человек - впереди, рядом с шофером. Ехали они довольно долго, не менее часа, сначала по ночным московским улицам, а затем по загородному шоссе.
Но вот машина свернула с шоссе, проехала по узкой асфальтовой дороге под большими черными деревьями и встала перед глухими железными воротами в высоком белом заборе. Тот Человек вышел из машины, и к нему подошел охранник. Он очень внимательно просмотрел документы, протянутые ему Тем Человеком, потом взял под козырек и пошел открывать ворота.
Они проехали через сад и остановились перед двухэтажным каменным домом.
- Выходим! - сказал Тот Человек, и Сын Вождя выбрался из машины вслед за первым охранником. Второй вышел за ними, и оба плотно встали у него по бокам. Так втроем они и поднялись вслед за Тем Человеком по ступеням ярко освещенной террасы. В дверях дома их ждали люди в зеленой военной форме. В большом вестибюле Сына Вождя обыскали. Его очень удивило, что обыскали также охранников и Того Человека, правда последнего с намеком на извиняющиеся улыбки. Затем они поднялись по широкой лестнице темного дуба на второй этаж и прошли в небольшую приемную. Здесь все вошедшие остановились возле обитой кожей двери и стали ждать. Из-за двери не доносилось ни звука, в приемной, где скопилось не меньше десятка людей, тоже никто не произносил ни слова. Примерно минут через пятнадцать-двадцать их пригласили войти. Охранники прошли за ними и стали по сторонам двери. В большом кабинете с плотно зашторенными окнами за длинным столом, уставленным бутылками минеральной воды и вазами с фруктами, сидели пятеро. Все они были уже немолоды. По тому, как спокойно и важно сидели эти люди за столом, как долго и внимательно они его разглядывали, по тому, как после переглядывались между собой, молча и многозначительно, понимая друг друга без слов, Сын Вождя понял, что все они - вожди. А еще он догадался, что сейчас они станут решать его судьбу. Один из пятерых, довольно плотный, невысокого роста, говоривший хрипловатым голосом и с заметным нерусским акцентом, но и не европейским, пригласил его пройти и занять кресло у торца стола. Сын Вождя послушно сел напротив всей этой небольшой сплоченной группы вождей.
- Расскажите нам, товарищ Николаев, все, что вы знаете о своем настоящем отце, - слегка подчеркнув слово "настоящий" произнес невысокий, казавшийся в группе старшим, и все приготовились слушать. Сын Вождя уже начал было рассказывать, но тут он вдруг узнал в невысоком Нового Вождя, того, чей портрет висел с правой стороны сцены милицейского клуба в Стрельне - слева, конечно, висел, как и положено, портрет его отца. Он замер с полуоткрытым ртом.
- Это вы?.. - прошептал он, сглотнув слюну.
- Не ожидали? - Нет, не ожидал...
- А вот я вас ждал, товарищ Николаев! Если из двух людей один хочет и ждет встречи - встреча непременно состоится!
Сын Вождя не понял, что собственно хотел сказать Новый Вождь своей афористично прозвучавшей фразой, но, услышав, как присутствующие негромко засмеялись, тоже слабо и неуверенно улыбнулся - наверно он просто не понял шутки.
- Ну вот, вы уже улыбаетесь - значит пришли в себя, - одобрительно сказал Вождь. - Так расскажите же нам вашу романтическую историю. Рассказывайте, не стесняйтесь. Мы тут все взрослые люди и мужчины к тому же.
И на этот раз Сын Вождя не сразу понял, что Новый Вождь снова пошутил: он догадался об этом лишь после того, как все присутствующие опять посмеялись негромким деликатным смехом. Когда смешки затихли, он начал рассказывать и рассказал то немногое, что знал о себе, о матери и о визитах Вождя в их дом, о похищенном паспорте на имя Николаева, об агитационной работе матери и о внезапном их аресте.
- И это все? - спросил Новый Вождь, как ему показалось, разочарованный его рассказом.
- Все. Да, это все. Я был очень мал тогда и многого не понимал. Конечно, теперь я о многом догадался, но ведь это только догадки...
- И догадки могут нам помочь, если это полезные догадки, товарищ Николаев. Вот вы и расскажите нам, о чем же это вы теперь догадываетесь? - с благодушной улыбкой предложил Новый Вождь.
И Сын Вождя откровенно рассказал все, о чем передумал за годы заключения: о том, его мать полностью разделяла убеждения Вождя и помогала ему в его революционной деятельности совершенно сознательно, а не просто из любви - взять хотя бы ее ироническое отношение к Церкви или ненависть к царизму. Он сказал, что считает подвигом передачу ею во время германской войны отцовского паспорта вождю мирового пролетариата: ведь это был документ военного моряка, царского офицера, отправлявшегося в военный поход. Он признался, что гордится своим происхождением, но понимает, что тайна его рождения должна оставаться тайной, особенно если жива еще вдова, верный друг и соратник Вождя, и ей, конечно, было бы больно узнать о существовании неизвестного Сына Вождя. И если его снова отправят в тюрьму, он и это поймет.
- Ну, что ж это вы так... решительно, - усмехнулся Новый Вождь. - Вы слишком суровы к себе. Время требует от вас совсем не этого. И вы очень правильно делаете, что гордитесь своей матерью. Может быть уже совсем скоро наступит момент, когда вы сможете открыто и всенародно назвать себя сыном Вождям. Народ поймет, что нашему дорогому Вождю ничто человеческое не было чуждо, в том числе и глубокое чувство к любимой женщине и ее сыну - мы пока так будем все это называть. Что же касается официальной вдовы, то по последним данным она была нашему дорогому Вождю всего лишь партийным товарищем. Так что вопрос о настоящей вдове можно считать пока открытым...
- Настоящей вдове? - заволновался Сын Вождя. - Вы хотите сказать, что моя мать может быть признана... э... этой вдовой? - Надо бы ее саму спросить, а? Как вы считаете, товарищ Николаев? - Мне сказали, что моя мать умерла в тюрьме от воспаления легких. - Вам показывали бумаги о ее смерти? - Нет... - Ну, вот видите! Нет бумаг - нет человека. То есть, в данном конкретном случае как раз наоборот: нет бумаг о смерти - значит, человек скорее всего есть, и остается лишь его найти. Вожди опять тихонько засмеялись очередной шутке, но Сын Вождя услышал этот смех сквозь внезапно возникший звон в ушах. Он вскочил с места, и огромный кабинет вдруг поплыл у него перед глазами, сидевшие за столом вожди завертелись как на карусели, и он едва не грохнулся навзничь на сияющий паркет.
- Э-э! Что ж это вы так разволновались? - участливо спросил Новый Вождь, и вдруг рявкнул в сторону Того Человека: - Да усадите же вы его в кресло и дайте ему воды! Тот бросился исполнять приказ, бережно усадил Сына Вождя в кресло и подал ему стакан минеральной воды. Сын Вождя заметил пока пил, что Новый Вождь и поднявшиеся из-за стола соратники быстро сошлись в тесный кружок и о чем-то наскоро переговорили. Потом Новый Вождь встал напротив Сына Вождя и негромко, но внушительно и даже торжественно произнес:
- Дорогой товарищ Николаев! Я хочу вам сказать, что ваша судьба, как и судьба вашей матери, в дальнейшем целиком зависит от того, насколько вы проявите понимание сложности исторического момента. Объясняю вкратце. Наша страна окружена кольцом врагов, наши внутренние враги еще не все выявлены и уничтожены. Больше того - есть противники генеральной линии ВКП(б) внутри самой партии. Если партия узнает о существовании единственного сына нашего дорогого Вождя, как и его настоящей вдовы, и решит обнародовать это открытие - это укрепит традиции, взращенные нашим великим учителем, ведь вы - да, вы, дорогой товарищ Николаев, в глазах сотен тысяч рядовых членов партии станете символом бессмертия Вождя. Вы поправитесь, успокоитесь, подлечитесь и наверняка вспомните многое из того, что наш дорогой Вождь говорил в вашем присутствии своим соратникам и вашей матери. А мы вам поможем - подскажем, что именно он мог говорить о тех или иных своих товарищах по партии. И мы с вами вместе нанесем сокрушительный удар по нашим противникам внутри партии! А если среди них окажутся некоторые родственники Вождя - тем хуже для них. Вы нам доверяете?
- Конечно! Как я могу вам не доверять? - И вы готовы помочь партии в ее борьбе с контрреволюцией? - Готов! - взволнованно, но твердо ответил Сын Вождя. - Я постараюсь вспомнить каждое слово, которое при мне произносил Вождь.
- Ну, вот и хорошо, - как-то очень просто сказал Новый Вождь. - Теперь мы подумаем над тем, как вам отдохнуть после всего пережитого и набраться сил для грядущих перемен в вашей судьбе. Признайтесь, вам до сих пор было нелегко? Много пришлось пережить?
Сын Вождя пожал плечами: на фоне того, что ему только что было сказано - какое имели значение эти семь лет на Соловках?
- Вы правы, - понял его Новый Вождь, - не стоит держать обиду на некоторые суровые закономерности исторического процесса. Впрочем, очень может быть, что в аресте вашей матери и вашем в двадцать третьем сыграла свою роль не столько историческая необходимость, сколько обыкновенная женская ревность... Но сейчас мы об этом говорить пока не будем. Мы постараемся сделать так, чтобы вы поскорей позабыли все плохое. А теперь вы поедете отдыхать. Вы когда-нибудь были на Кавказе?
- Нет...
- А на Черном море?
- Тоже не довелось.
- Так мы вас отправим и на Кавказ, и на Черное море сразу.
Он улыбнулся и оглянулся на своих товарищей-вождей. Те тоже глядели на Сына Вождя с добрыми и ободряющими улыбками.
- А моя мать?
- Мы отыщем ее следы, будьте уверены. А сейчас я желаю вам, товарищ Николаев, приятного отдыха и хорошей погоды!
И Новый Вождь пожал ему руку! Вслед за ним из-за стола поднялись остальные четверо и, соблюдая какую-то им одним понятную очередность, по одному подходили к нему и тоже пожимали ему руку, желая при этом благополучного путешествия на Юг и хорошего отдыха.
Новый Вождь проводил его до дверей и даже раскрыл их перед ним. Сын Вождя заметил, что с Тем Человеком никто за руку не прощался. Из дома они вышли к автомобилю вместе, и, открывая для него дверцу автомобиля, Тот Человек очень тихо сказал ему:
- Поздравляю, Георгий Владимирович. Сын Вождя вздрогнул - в его документах стояло другое отчество.
Они сели в машину, но уже без охранников - только они двое и шофер. Впрочем, следом за ними ехала еще одна черная машина, так что охранники все же были.
На Черное море они отправились поездом. Тот Человек наконец представился ему и звался теперь товарищем Гавриловым. Он ехал в одном купе с Сыном Вождя и спал на второй нижней полке - верхние оставались незанятыми до конца их путешествия. Сопровождавшие их двое военных ехали в соседнем купе и дорогой держались очень скромно, в сторонке: например, ходили в вагон-ресторан всегда в то же время, что и они, но никогда не садились за их столик.
Все три дня пути Сын Вождя почти неотрывно глядел в окно. Когда они ходили обедать и ужинать в ресторан (завтрак им приносили прямо в купе), он обязательно занимал место по ходу поезда и продолжал жадно смотреть на проносившиеся за окном пейзажи. Он, конечно, с детства знал, что живет в огромной стране, но только сейчас вполне оценил, насколько она велика и как разнообразна ее природа.
Уже на второй день пути климат и пейзаж за окном резко переменились, воздух, врывавшийся в приспущенное окно, стал раскаленным. На станциях Гаврилов покупал клубнику и черешню, сам их мыл в туалете и щедро угощал Сына Вождя.
Наконец они прибыли на место. Он вышел из вагона вслед за Гавриловым и полной грудью вдохнул ласковый морской воздух: пахло какими-то разогретыми на солнце травами, пахло людьми, которым жарко, пахло паровозным дымом, мазутом и совершенно отчетливо - морем!
На вокзале Сына Вождя и Гаврилова встретила молчаливая группа военных. Их усадили в черный автомобиль, еще один такой же автомобиль шел впереди, а другой - позади. Они быстро ехали по дороге, идущей вдоль берега моря. Кончился нарядный приморский город, и пошли отдельные белые здания в пышной зелени садов с одной стороны шоссе и длинные белые полосы пляжей, заполненных людьми - с другой, и наконец они прибыли на место. Совсем недалеко от моря, отделенный от него только темно-серой асфальтовой полосой шоссе и железнодорожной насыпью, за высокой кирпичной стеной располагался санаторий "для ответственных работников страны", как сказал ему товарищ Гаврилов. Раскрылись железные ворота в кирпичной стене, и машина въехала на территорию санатория.
Сразу за воротами стояла небольшая кирпичная будка. Оставив Сына Вождя стоять на дорожке, Гаврилов вошел в будку и, как можно было понять по его голосу, хорошо слышному через открытое окно, стал звонить в Москву и докладывать кому-то об их благополучном прибытии на место.
Сын Вождя между тем стоял возле своего чемодана и оглядывался в восторженном изумлении. Несколько белых корпусов санатория прятались в глубине роскошного парка, а вблизи он видел ухоженную зелень газонов и множество чудесных южных цветов, названий которых он не помнил, может быть, и не знал никогда. Над деревьями парка тут и там высились верхушки высоких пальм, размахивающих на ветру длинными и гибкими темно-зелеными ветвями, похожими на гигантские перья.
Откуда-то сверху на него наплывал пряный, чуть отдающий лимоном запах; он поднял голову и увидел большое темнолиственное дерево, на ветвях которого покачивались неправдоподобно большие белые цветы. Магнолия, неожиданно вспомнил он. Он уже видел эти сказочные деревья в полузабытой прошлой жизни. Он вдруг вспомнил нарядных людей, белые платья и кружевные зонтики дам, целые горы цветов на улицах, ослепительно белые, до ломоты в глазах, жестко накрахмаленные скатерти и салфетки на столиках, просторно расставленных на веранде ресторана. Он вспомнил даже вкус холодного лимонада из высокого запотевшего бокала. "Пей маленькими глотками, не то простудишь горло", - говорила ему мама. "Ницца" - так называлась та удивительная жизнь.
- Любуетесь? Есть, есть на что полюбоваться... Берите чемодан и пойдемте разыскивать наше пристанище!
Он вздрогнул, услышав голос Гаврилова, послушно наклонился и поднял довольно тяжелый чемодан со своими вещами, которых сам пока еще не видел - его чемодан укладывали для него другие люди, и пошел за Гавриловым по усыпанной мелкими камешками дорожке. Они прошли мимо цветников, мимо пруда со старыми ивами на берегу и каменной беседкой на островке, мимо прелестной прозрачной рощицы бамбука. "Пристанище" оказалось отдельным маленьким домиком, наполовину укрытым за высокими кустами роз. В домике была гостиная, ванная комната с туалетом и большим окном и две спальни: одну Гаврилов занял сам, вторую предложил Сыну Вождя. Он сказал, что в домике других постояльцев кроме них не будет.
Сын Вождя прошел в свою спальню. Он поставил чемодан возле платяного шкафа, присел на аккуратно застеленную кровать и чуточку покачался, обнаружив упругость пружинного матраца. Потом положил чемодан на письменный стол, стоявший у окна, раскрыл его и, смущенно радуясь каждой вещи, начал раскладывать все по местам. Белье, халат, несколько рубашек, спортивный костюм и белый костюм из сурового полотна, легкие туфли с дырочками - сандалеты. Он любовно оглаживал каждую вещь и раскладывал, развешивал, перекладывал и перевешивал, и получал от всего этого огромное удовольствие. Все-таки очень он был тогда молод.
Разобрав и разложив вещи, они с Гавриловым по очереди приняли ванну и отправились обедать в один из больших корпусов. И какой же обед им подавали! Впрочем, теперь уже и не вспомнить, какой именно обед был им подан в первый день по приезде - в санатории прекрасно кормили во все дни их в нем пребывания. Да и не важно это в конце-то концов, не в этом дело, хотя именно в столовой все и началось.
Очень умен и осторожен был товарищ Гаврилов. Он водил Сына Вождя в общую столовую, чтобы тот не чувствовал себя подконвойным арестантом, но умел как-то так подгадать время, что когда они входили в общий зал, там уже почти все столики были пусты, и потому ни у кого не могло сложиться впечатления, что они намеренно избегают соседей. Благодаря стараниям Гаврилова Сын Вождя оставался в изоляции, но не был обижен.
Еду им подавала почти всегда одна и та же девушка, совсем юная, лет шестнадцати на вид. У нее была загорелая кожа, стриженые короткие русые волосы, детские, еще не совсем сформировавшиеся черты лица и серые глаза. Сыну Вождя она очень нравилась, но он терялся, когда она, улыбаясь, подходила с подносом к их столику, выставляла кушанья и желала приятного аппетита.
- Аппетитная комсомолочка, - заметил как-то Гаврилов, оглядывая сзади уносившую поднос официантку..
Сын Вождя ничего не ответил, но почувствовал, что краснеет от гнева: что-то в голосе Гаврилова ему очень не понравилось.
Однажды Сын Вождя услышал, как девушку окликнул кто-то из других официанток: "Марина!". Так он узнал ее имя. Марина была первой женщиной, которую он видел так близко и так часто после долгих лет пребывания среди мужчин: не считая, конечно, тюремных надзирательниц и курсанток милицейской школы, - но, помилуйте, разве это были женщины! Раза три или четыре он видел Марину идущей по дорожкам парка. Ему, конечно, очень хотелось с ней познакомиться, но не настолько же он одичал в неволе, чтобы просто так подойти к незнакомой девушке и ни с того ни с сего представиться!
Как-то он увидел Марину на пляже. Это было вечером. Сын Вождя понемногу учился плавать, но очень стеснялся и своего неуменья, и нездоровой своей худобы, поэтому они с Гавриловым ходили купаться рано утром или уже к вечеру, когда пляж пустел. Гаврилов сам учил его плавать и даже поддерживал на воде. Именно в один из таких вечеров, барахтаясь в воде неподалеку от Гаврилова, Сын Вождя увидел, как по пляжу, помахивая на ходу полотенцем, неспешно идет Марина. У него захватило дух и он чуть не захлебнулся соленой водой, увидев ее.
Марина шла, наклонив голову и не глядя по сторонам, но Сын Вождя почему-то заволновался, застыдился и зашел в воду поглубже. Он даже присел в воде, ужасно стесняясь своего тощего бледного тела, но не отводил глаз от девушки, медленно и задумчиво идущей по самой кромке суши. На девушке, конечно, был купальник, но для него она была как бы обнажена. Она ступала на влажный песок, оставляя на нем узкие глубокие следы, а море плело и бросало ей под ноги тонкое кружево из песка и пены. Ее тело в светло-сером купальнике было все облито медно-красным светом заходящего солнца, и она показалась Сыну Вождя ожившей медной статуэткой: такая фигурка стояла у отца на письменном столе и держала абажур настольной лампы.
Ночью он почти не спал. Он без конца просматривал одну и ту же сцену: Марина появляется в поле его зрения слева и медленно идет направо, чуть привставая на носки при каждом шаге. Полотенце покачивается в ее руке, голова опущена, как будто она внимательно считает собственные шаги, а русая скобочка волос прикрывает верхнюю часть лица, оставляя на виду только кончик носа и немного тяжеловатый круглый подбородок. Потом видение уходит далеко вправо и исчезает. Но он переводит закрытые глаза влево, и Марина снова появляется и снова плавно, чуть приподнимаясь при каждом шаге, движется вправо, чтобы дойти до какой-то черты и растаять за ней. И снова, и снова... Он заснул только под утро, чтобы и во сне увидеть то же самое - Марину, задумчиво идущую вдоль кромки набегающих маленьких волн.
На другой день в столовой он боялся поднять на нее глаза, боялся даже поглядеть искоса ей в спину, когда она отходила от их столика. Он и есть почти не мог, только пил без конца минеральную воду.
Днем он ходил на пляж с Гавриловым, но не купался, только загорал.
- Как вы себя чувствуете?- встревожился за ужином Гаврилов. - Вы почти ничего не едите. Не заболели?
- Нет, я не заболел.
- Купаться пойдете?
- Можно я приду на пляж попозже, когда стемнеет?
- Хорошо, приходите позже, а я пока отправлюсь один. Я буду на нашем обычном месте.
Гаврилов ушел на пляж, а он один отправился в парк. Он нашел в цветнике укромную скамейку, среди каких-то огромных кустов с пряно пахнущими розовыми цветами, сел на нее и впервые за этот день попытался собрать свои мысли и чувства и привести их в какое-то подобие порядка.
Из дальнего угла парка, где были летняя эстрада и танцевальная площадка, доносилась музыка. В детстве его, конечно, обучали игре на фортепьяно и водили на музыкальные концерты, а мама сама прекрасно играла на рояле и пела, но то была совсем другая музыка. Даже приглушенные расстоянием и смягченные шелестящим в листве ветерком звуки, доносившиеся с танцевальной площадки, казались ему грубо страстными, нагловатыми. С другой стороны цветника слышались бодрые молодые голоса и звонкие удары ладоней по мячу - там играли в волейбол.
Он ни о чем не думал, а только повторял про себя: "Марина... Марина... Марина...". Ему очень хотелось произнести это имя вслух, попробовать его на вкус, и он негромко, по слогам, произнес:
- Ма... ри... на...
И в ту же самую секунду, как только он произнес ее имя, на повороте садовой дорожки появилась Марина. Она шла, не видя его, задумавшись о чем-то, а под мышкой у нее был волейбольный мяч - похоже, она шла к волейбольной площадке. Ему вдруг показалось, что он слишком громко произнес ее имя, и она вышла на его зов из таинственной своей жизни. Он надеялся, что Марина не обратит на него внимания и пройдет мимо, и только боялся, чтобы она не услышала, как громко стучит его сердце. И она, словно и вправду что-то услышав, вдруг остановилась и тревожно, как ему показалось, огляделась. На ней были короткие, не доходившие до колен черные шаровары и белая с синим футболка с черным шнурком у ворота, а на ногах - белые носки и синие резиновые тапочки. Почувствовав его взгляд, она обернулась в его сторону, улыбнулась и... подошла к нему.
- Товарищ, можно мне присесть с вами рядом? - спросила она.
Сын Вождя кивнул - он еще не мог говорить.
- Я вас никогда не вижу на волейбольной площадке. Вы что, в волейбол совсем не играете?
- Да... То есть, нет, не играю... Когда-то играл.
Марина помолчала, подкидывая свой мяч, а потом вдруг спросила:
- Скажите, а почему вы всегда один или с этим страшным человеком?
- Страшным?.. - растерянно переспросил Сын Вождя.
- Ну, вообще-то он не страшный, но у нас его все почему-то боятся.
- Нет, он не страшный, он серьезный, - проговорил, чуть запинаясь, Сын Вождя. - Это у него работа такая ответственная.
- А как вас зовут, товарищ? - спросила Марина, и опять Сын Вождя растерялся.
- Вы забыли, как вас зовут, бедный? - насмешливо и ласково пропела она.
- Нет, я не забыл. Меня зовут Георгий.
- Очень красивое имя, - одобрила она. - А я - Марина.
- Я знаю, - ответил Сын Вождя и смутился. - Ну, вот мы и познакомились, - весело сказала Марина. - А теперь пойдемте играть в волейбол!
- Нет, я не могу... - испугался Сын Вождя.
- Стесняетесь явиться на площадку с девушкой из столовой? А там много наших гостей играет, это не запрещается санаторными правилами, хотя они вообще-то очень строгие.
- Почему я должен стесняться? Я бы почел за честь...
- Ну, не знаю... Здесь, в санатории, только важные люди отдыхают, лучшие люди страны. Но многие из них с нашими девушками из обслуги танцуют и в волейбол играют. Это местным запрещено знакомиться с нашими гостями. - А вы местная? - Нет, я из Крыма, а сюда меня направили по комсомольской путевке, на один сезон. Но если повезет, меня возьмут на постоянную работу, и тогда мне не надо будет домой возвращаться.
- А вы хотели бы остаться здесь?
- Конечно.
- Разве в Крыму плохо?
- Почему? Совсем не плохо. Но здесь хорошо платят, а у нас семья большая. У мамы нас пятеро, и я старшая, а отца нет - он в гражданскую погиб. Он был красный командир! - с гордостью сказала Марина.
Он не знал, что на это ответить.
Оба помолчали немного, а потом Марина предложила:
- Пойдемте погуляем!
- Как это - погуляем?
- Да очень просто: пройдемся по парку и вернемся сюда.
- Вот так, вдвоем - вы и я?
- Ну да. Ага, вы все-таки стесняетесь пройтись с девушкой из столовой!
- Нет-нет, что вы! Я просто никогда не гулял с девушками, если быть откровенным... - Так у вас, наверно, и не было знакомых девушек! Я угадала? - Угадали.
- Если не хотите гулять по парку, можно пойти на танцплощадку. Вы умеете танцевать?
- Не умею.
- Интересный вы человек. Ну, а плавать-то вы умеете?
- Я учусь плавать. - Тогда пойдемте на пляж.
Сын Вождя представил себе, как они с Мариной спускаются по тропинке на берег моря, а там - Гаврилов! Это показалось ему настолько нелепым, что он испуганно замотал головой.
- Нет, нет, что вы!
- Да почему же? - удивилась Марина.
- Сейчас уже поздно, и я должен идти. Простите меня!
Он вскочил на ноги, поклонился Марине и ужасно покраснел.
Марина сначала поглядела на него удивленно, а потом тоже смутилась и вдруг спросила:
- Я вас чем-то обидела?
- Нет, вы не обидели меня. Вы меня ничуть не обидели, Марина! Просто я - человек со странностями. Вы уж не удивляйтесь, пожалуйста, моему нелепому поведению: я вас предупредил, что не умею разговаривать с девушками.
- Какой же вы чудной... Ну, в таком случае, до послезавтра!
- Почему - до послезавтра? - А потому, странный человек, что завтра у меня выходной, и уж где-где, а в столовой меня никто не увидит! В свой выходной я даже поесть туда не захожу. Она протянула ему руку, и он схватил ее, будто желая удержать Марину. И опять растерялся. Он не знал, что делать и просто стоял и держал Марину за руку.
- Ну, что же вы? Отпустите теперь мою руку и скажите: "Спокойной ночи, Марина".
- Спокойной ночи, Марина. Очень рад был с вами познакомиться.
- Вот это уже лучше! Взаимно! - засмеялась она.
Он вздохнул раз, другой, потом набрал побольше воздуха и выпалил:
- Марина! Давайте пойдем завтра к морю, но только рано-рано утром, когда все в санатории еще спят.
- Чудненько! Я тоже люблю купаться по утрам, когда вода еще прохладная, а не барахтаться днем как в парном молоке. Давайте встретимся прямо на пляже, напротив санатория. Вы умеете рано вставать?
- Конечно. Я буду во столько, во сколько вы прикажете.
- Да зачем же я стану вам приказывать? Вы просто приходите часов в шесть утра. Договорились?
- Договорились.
- Пока! - сказала Марина, снова тихонько засмеялась и пошла от него по аллее. Он стоял и смотрел ей вслед. Потом тихо прошептал: "Марина...". Она обернулась и помахала ему рукой, прежде чем скрыться за поворотом дорожки.
Он сел на скамью и обхватил голову руками. Что же это такое с ним случилось сейчас? Что это за новая жизнь начинается у него - уже началась? Ему было радостно, тревожно и почему-то тоскливо одновременно.
На пляж он заявился в половине пятого. Больше он уже не мог лежать в постели без сна и нетерпеливо ждать рассвета.
- Купаться? - равнодушно спросил его охранник у ворот. Он кивнул, боясь, как бы тот его не задержал, ведь он впервые шел на пляж один, без Гаврилова. Но охранник просто отворил, а потом захлопнул за ним дверь в железных воротах.
Он спустился по тропинке на серый еще песок, высмотрел большой камень, уселся на него и стал смотреть, как восходит солнце.
Он услышал, как где-то вдалеке забубнил неразборчиво радиорепродуктор, и понял, что уже шесть. Тогда он повернулся лицом к воротам санатория и стал ждать.
Между ним и воротами лежала полоса пляжа, потом шла невысокая насыпь железной дороги, дальше темнела влажная с ночи лента приморского шоссе, и уже дальше, почти скрытая кустами и деревьями, шла стена санатория с зелеными железными воротами в ней. По железной дороги прошло несколько пригородных поездов и один очень длинный товарный, по шоссе пробегали легковые и грузовые машины, но он не пропустил появления Марины. Вот распахнулась внутрь зеленая дверь, и он увидел сначала темную таинственную глубину парка за нею, а потом на этом фоне показалась фигурка Марины в чем-то голубом. Голова ее с гладко причесанными волосами была повернута влево - она, видимо, что-то говорила охраннику. Потом Марина повернулась лицом к морю - и к нему - и быстро-быстро перебежала через дорогу. Теперь она спускалась по тропинке к берегу, и шла медленно, чуть-чуть покачивая белым полотенцем в опущенной руке. Время, пока она шла к нему, растянулось: он успел всю ее охватить взглядом и сердцем, да так, что потом уже никогда не забывал ни единого ее движения, ни единой черточки ее лица. Он чувствовал почему-то, что имеет право так на нее смотреть, что она разрешает ему этот пристальный и восхищенный взгляд, и нет в этом его взгляде ровно ничего предосудительного.
- Доброе утречко. Давно меня ждете?
- Доброе утро. Нет, я не очень давно пришел.
- Уже купались?
- Нет. Я вас ждал.
- Вот и хорошо. Теперь поплывем вместе в самую дальнюю синюю даль, где плавают дельфины!
Она взялась за края сарафана, он понял и отвернулся. Краем глаза он увидел, что рядом с ним на песок упал голубой сарафан, а когда поднял голову, увидел Марину уже в купальнике - том самом, в котором он впервые увидел ее на пляже, сереньком, очень открытом, снизу не доходившем до середины бедер и почти без рукавов. Она была еще прекрасней, чем вчера, потому что стояла совсем близко, так близко, что, казалось ему, он чувствовал тепло, исходившее от ее открытого смуглого тела. Он смотрел на нее с хорошо знакомым чувством, но не понимал что это за чувство, а потом вдруг вспомнил - березки на Соловках!
Вот так же Сын Вождя смотрел на первые зеленые деревья на Соловках после многомесячного пребывания в Петроградской тюрьме и долгого изнурительного этапа в пароходном трюме. То были березы. Ему тогда захотелось погладить каждое дерево по гладкой шелковой коре, сказать каждой березке что-нибудь доброе... Он потряс головой, чтобы отогнать всплывшее воспоминание, показавшееся ему почему-то нескромным, и тоже начал раздеваться.
Они плавали в еще холодной утренней воде. Марина обгоняла его, уплывала далеко вперед, потом возвращалась к нему. Он первым повернул к берегу, потому что устал и задохнулся. Марина, сделав в море большой круг, вышла на другом конце пляжа, а потом долго шла к нему по плотному мокрому песку, и он видел, как легкие волны постепенно смывают за ней двойную строчку маленьких следов.
- Как вы хорошо плаваете, - тихо сказал он. - Я вам завидую.
- Нечему завидовать, - улыбнулась Марина, - я ведь росла у моря.
Марина лежала чуть впереди его и пересыпала в руках песок, выбирая из него разноцветные камешки, а он глядел, как высыхают на ее гладких ногах последние капли воды.
- А нырять с открытыми глазами вы умеете? - вдруг спросила она.
- С открытыми глазами? А разве это можно - в соленой воде?
- Можно. Только не очень долго, а то глаза покраснеют. Хотите, научу вас играть в "белый камень"?
- Хочу. А что это за игра?
- Я в эту игру играю с детства. Сначала надо найти подходящий белый камень. Вот такой годится, - она показала ему на ладони плоский белый голыш. - Теперь смотрите!
Она вскочила на ноги, широко размахнулась, закинула камень в море и сразу же побежала в воду - туда, где с коротким всплеском камень скрылся в воде. Она вбежала в море по пояс, нырнула, проплыла под водой небольшое расстояние и вынырнула, издали показав ему белый голыш в поднятой руке:
- Вот он! Видите? Идите сюда! Теперь я кину камень, а вы запоминайте, куда он упадет, и ныряйте за ним. Понятно?
- Да, понятно, - не очень уверенно сказал он, но послушно зашел в воду и встал неподалеку от Марины.
Она бросила камень, и тот плюхнулся в воду рядом с ним. Он нырнул и открыл глаза, и новый незнакомый мир открылся ему.
Вода была зеленовато-золотистой и таинственной. Песок, на пляже исхоженный ногами купальщиков, на дне лежал ровно и был весь испещрен как бы мелкими волнами. Кое-где на песке лежали большие валуны, заросшие темным мхом и целыми колониями мелких черных мидий. Стайка серебристых рыбок стрельнула мимо его глаз и скрылась за одним из самых больших камней. Туда же боком ушел довольно крупный серый краб. Мелкие волны с поверхности воды бросали на дно скользящие тени. Очарованный этим зрелищем он даже позабыл, что ему нужно искать белый камень, и просто смотрел и смотрел до тех пор, пока не кончился воздух в легких. Почувствовав ломоту в груди, он вынырнул.
- Что, не нашли? - сочувственно спросила Марина, стоявшая поодаль по пояс в воде. - Нет, не нашел, - ответил он, улыбаясь.
- Эх, вы!
Она нырнула в его сторону и почти тотчас выскочила из воды с белым камнем в руке.
Дразня его, она покрутила рукой с зажатым в ней камешком и пропела:
Белый камень у меня, у меня!
Говорите про меня, про меня!
Она снова бросила голыш, и он плюхнулся в воду совсем неподалеку от него. Он нырнул и поплыл под водой точно к тому месту, куда упал камень, и сразу же увидел его: белый кругляш резко отличался от других камней, темневших на рифленом песке. Он схватил его и выскочил на поверхность воды.
- Вот он! Я нашел его!
Он уже хотел бросить камень в сторону Марины, но она закричала:
- Нет, не кидайте! Это неправильно! Вы сначала должны пропеть песенку.
Он откашлялся и пробормотал:
- Белый камень у меня, у меня... Как там дальше?
- Ну, смешной какой! Говорите про меня, про меня!
Он осмелел, договорил песенку и, размахнувшись, кинул камень далеко в сторону от Марины.
- Ах, вы так! - воскликнула она и, взвившись из воды на воздух, нырнула рыбкой и быстро поплыла под водой к камню. Через несколько секунд она вынырнула с белым голышом в руке.
- Вот он, пожалуйста вам!
Белый камень у меня, у меня!
Говорите про меня, про меня!
Теперь она уже не щадила его и забросила камень так далеко, как только смогла. Ему пришлось нырять за ним три раза, и все же он нашел его и так обрадовался, что завопил во весь голос:
Белый камень у меня, у меня!
Говорите про меня, про меня!
Теперь они играли уже с настоящим азартом, с обманными движениями, со спорами о том, кто сколько раз подряд кидал камень. И хотя он, само собой, за Мариной угнаться не мог и проигрывал, детская эта игра ему безумно нравилась. Наконец Марине удалось забросить белый камень в такую даль, что он так и не смог его отыскать. И сама Марина его потом тоже долго не могла найти.
В конце концов она отыскала пропавший голыш и объявила о своей победе - на этот раз окончательной, и тогда только они оба вышли на берег.
- Вы не обижайтесь, что я выиграла, - сказала она, вытираясь полотенцем, - ведь вы первый раз в жизни играли в "белый камень".
- Я не обижаюсь. Вы несомненно должны были выиграть, Марина.
Ему ужасно нравилось произносить ее имя.
- Ладно. За то, что вы такой скромный, я вам этот камень дарю на память. Хотите?
Он тотчас протянул руку.
- Какой вы все-таки странный человек, - сказала Марина, подавая ему голыш. - Вы ни на кого не похожи, а мы тут, в санатории, видим много разных людей со всех концов страны. Иногда вы похожи на малого ребенка, а иногда - на очень старого человека, прожившего долгую и несчастливую жизнь... Это ничего, что я говорю так откровенно?
- Это хорошо, что вы так говорите, Марина! Со мной никто и никогда не говорит откровенно. Со мной, признаться, вообще редко разговаривают.
- Вы очень, очень странный... - повторила Марина, пересыпая песок из ладони в ладонь и выбирая из него мелкие камешки и обломки раковин. Потом она достала из кармашка сарафана простые маленькие часики.
- Уже половина восьмого. Вам пора идти на завтрак, а то Гаврилов станет вас разыскивать и, чего доброго, догадается в милицию позвонить: пропал человек из правительственного санатория! Сын Вождя вздрогнул. За эти полтора часа, проведенные на пляже с Мариной, он ни разу не вспомнил о существовании Гаврилова. Как бы он хотел, чтобы эта забывчивость была взаимной! Но на это надежды было мало. О чем будет его расспрашивать Гаврилов, и что он станет ему отвечать - все это было пока в тумане, но сейчас совсем не хотелось, чтобы этот туман рассеивался.
- Марина, вчера вы сказали, что у вас сегодня выходной?
- Да, выходной.
- Давайте мы с вами вовсе не пойдем завтракать, а вместо этого отправимся куда-нибудь на прогулку. Вы, наверное, хорошо знаете окрестности?
- Совсем не знаю, я ведь почти не выхожу с территории санатория. В городе пару раз была, да как-то со всей обслугой ездила на автобусе на озеро Рица, вот и все. Но я знаю, например, что если идти по речке, которая впадает в море там, за пляжем, можно дойти до водопада. Наши девочки из столовой ходили и рассказывали, что там очень красиво. Хотите, пойдем туда?
- Очень хочу!
- Значит, решено! Вы будете заходить к себе, в свой домик?
- Зачем?
- Ну, мало ли... Гаврилова предупредить, например.
- Обойдется, - решительно ответил Сын Вождя.
- Ишь как вы расхрабрились, - улыбнулась Марина и стала одеваться. - А я вот забегу на минутку на кухню и возьму нам что-нибудь поесть на дорогу.
- Мне вас тут подождать?
- Да, ждите. Не скучайте!
Она помахала ему рукой и пошла, утопая в сухом сыпучем песке, к железной дороге, перешла ее, потом перебежала через шоссе к воротам, позвонила у железной двери и скрылась.
Вернулась она примерно через полчаса, он даже не успел соскучиться. Она снова надела шаровары, спортивные тапки и знакомую ему бело-синюю футболку, а на ее русых волосах теперь была черная, расшитая цветными шелками круглая шапочка - тюбетейка. В руках она несла плетеную соломенную кошелку.
- Вот наши припасы. Здесь у меня помидоры, огурцы, хлеб с салом, яблоки и молоко. - Из кошелки выглядывали две бутылки с молоком. - Можно обойтись не только без завтрака, но и без обеда!
- Замечательно, Марина. Теперь давайте поскорей уйдем с пляжа. Я боюсь, что нас станут искать...
- Неужели ваш Гаврилов и в самом деле станет беспокоиться, что вы один раз не позавтракали? Вы же не ребенок...
- И все-таки, я полагаю, нам лучше отсюда уйти.
- Ну, идемте. Поедем на автобусе? До той дороги, которая ведет в горы, надо проехать две остановки.
Сын Вождя растерялся: он еще никогда не ездил на автобусах. Он догадывался, что за поездку в автобусе надо платить какие-то деньги, но у него денег не было, он даже и не представлял, как выглядят современные деньги.
- А мы не можем пойти туда пешком? - спросил он, волнуясь.
- Отчего же нет? Конечно, можем! Сейчас еще не жарко идти, - сразу согласилась Марина, и он облегченно вздохнул.
Они перешли железную дорогу, шоссе и пошли по пешеходной дорожке, идущей вдоль стены санатория. Мимо них, по приморскому шоссе в обе стороны мчались машины, прошел пригородный поезд, а за ним длинный товарный; в море белел парус рыбацкой лодки, а на самом горизонте дымил большой пароход. Он упивался тем, что вокруг него идет настоящая жизнь, и он тоже идет по узкой асфальтовой тропе, совсем рядом с этой жизнью, идет себе на прогулку со знакомой девушкой, и несет эту смешную кошелку с едой и молоком для пикника. Шагается ему легко, дышится свободно, и ничего-то он сейчас не боится - ведь рядом с ним идет Марина.
Дорожка со стороны шоссе была обсажена редкими большими кустами с пыльноватыми длинными сизыми листьями, с белыми и розовыми цветами. Каждый раз, когда они проходили мимо такого куста, их окатывало волной сладковато-горького благоухания. Таких кустов было много и в санаторном парке.
- Что это за растения? - спросил Сын Вождя.
- Вот эти? Это олеандры. Они здесь повсюду растут. Говорят, ядовитые.
- Не верится. У них такой чудный запах...
Марина на ходу сорвала цветок с двумя мелкими листочками и засунула его в кармашек футболки.
А с другой стороны дорожки, по которой они шли, все тянулась и тянулась кирпичная стена санатория с колючей проволокой поверху. Она была почти не заметна, эта колючая проволока, потому что перед стеной, загораживая ее, росли раскидистые кусты и деревья, а сама стена была почти сплошь увита лианами. Некоторые деревья он знал - кипарисы магнолии, например, а другие были ему незнакомы, и Марина, знавшая все на свете, ему их называла:
- Вот это пробковый дуб. Взгляните, какая у него кора: из нее делают босоножки на пробковой подошве. А вот это платан, а это - тутовое дерево или шелковица. Ее листьями кормят гусениц шелкопряда, а ягоды у нее ужасно вкусные, но только здесь, около шоссе, их лучше не собирать. - Почему? - Здесь много машин, а от них распространяется свинец, и растения его усваивают.
- Откуда вы так много знаете, Марина? - спросил он.
- Мама у меня учительница биологии. Что знаю - все от нее.
Ему очень хотелось подробно расспросить Марину о ее семье, о ее жизни в Крыму, о школе, о детстве, но он решил отложить это на потом.
Стена санатория свернула влево и потянулась дальше по обрыву над речкой, а впереди был мост, перекинутый через широкое каменистое русло и соединявший два высоких обрывистых берега. За рекой толпились крутые холмы, тесно застроенные белыми каменными домиками, из-за них выглядывали холмы повыше - темно-зеленые, поросшие лесом; за самыми дальними холмам, откуда мчалась река, он увидел цепь синеватых гор с облаками на склонах и с белыми, сверкающими на солнце зубчатыми вершинами.
- Это что - снег там, на горах?
- Да, это ледники. Вечные снега.
Они дошли до моста.
- Нам - через мост, - сказала Марина, - а на той стороне мы спустимся к реке и пойдем вдоль берега прямо в горы.
- К вечным снегам?
- Ну, туда нам не дойти и за неделю! Это только кажется, что они близко. Мы с вами идем к водопаду, а до него километров пять, не больше. Наши девочки ходили.
Река была не широкая, но очень бурная, вода так и кипела внизу между камней. Он глядел на бешеную пенистую воду, пока они шли по мосту, и у него слегка кружилась голова.
Перейдя мост, они свернули с шоссе и пошли вдоль реки по пыльной грунтовой дороге. Русло реки было во много раз шире бегущего посередине потока и сплошь покрыто валунами и галькой. Кое-где между камней торчали высохшие и выбеленные солнцем кости деревьев.
- Почему это у небольшой речки такое широкое русло? - спросил он Марину.
- Река разливается весной, когда снега в горах тают, и осенью во время штормов, - ответила Марина. - Сейчас лето, сушь. А вода в реке холодная-прехолодная, ледниковая вода. Наши девочки из столовой ходят сюда мыть голову: говорят, от этой воды волосы лучше растут. Глупость, правда? Кому это нужно, чтобы волосы быстро росли? Я и так свои стричь не успеваю. А вам нравятся длинные или короткие волосы у девушек?
- Мне нравится как у вас.
- Ой, да ну вас! Хотите пить? Вода, должно быть, вкусная.
Они спустились по камням к воде и напились прямо из ладоней. Вода была такая холодная, что у обоих сразу же заныли зубы, но и вправду вкусная. Он заодно освежил шею, руки и лицо.
Вдруг Марина воскликнула, хватая его за руку:
- Смотрите, смотрите - форель! Да вон там, вы совсем не туда смотрите!
Он поглядел в ту сторону, куда она показывала, и увидел длинные темные тени, скользящие в глубокой впадине между камней. Он сощурился, приглядываясь: это и вправду были рыбы - снизу серебристые, сверху темные, с круглыми пятнышками вдоль боков.
- Жаль, что я не догадалась попросить у наших ребят удочку: мы могли бы поймать пару форелек и зажарить на костре. Я умею жарить рыбу в глине.
- А я не умею ни рыбу ловить, ни костер разводить. Я с самого детства и не видел вблизи ни одного костра. Только издали - вечером, из окна вагона, когда мы ехали сюда из Москвы.
И опять Марина удивленно подняла на него глаза, но ничего не сказала.
Было жарко. Они долго шли над рекой, а белая пыль на дороге становилась все глубже и глубже, его сандалеты и ее тапочки от пыли стали белыми.
- Давайте разуемся, сложим нашу обувь в сумку, а сами пойдем босиком, - предложила Марина.
- А это не опасно - идти босиком?
- Скорпионы по такой жаре не гуляют - их солнечный удар хватит. Ну, разве что змея на дорогу погреться выползет, так ведь мы издали ее увидим... Вы змей не боитесь?
- Не знаю. Я их никогда не видел.
- Змей никогда не видели? А в зоопарке?
- Вы правы, как всегда, Марина: я, конечно, видел змей в зоопарке, а в цирке видел удава, когда был мальчиком. Просто я не сразу вспомнил.
- Удавы здесь тоже водятся, только мелкие - желтопузики. Но бабушка говорит, что это просто большие безногие ящерицы. А еще дальше в горах знаете, какая змея живет? Он видел, что Марине доставляют огромное удовольствие разговоры о живой природе, поэтому он сразу же спросил:
- Какая?
- Змея Эскулапа!
- Это та, которая обвивает чашу - символ медицины?
- Да, та самая.
- И что же из себя представляет этот символ медицины на самом деле?
- Ну, это просто небольшой удавчик, он редко бывает больше двух метров.
- Совсем крошка! Надеюсь, он водится достаточно далеко отсюда. Скажите, Марина, вы ведь живете в Крыму, далеко отсюда, а так хорошо знаете здешнюю природу: это тоже от вашей мамы?
- Нет, это из книг. Когда я собиралась сюда ехать, я заранее прочла все, что смогла найти в библиотеке о фауне и флоре Кавказа. Я ведь не знала, что мне придется почти все время проводить в санатории...
Они шли по дороге босиком, а в кошелке, которую он нес, лежали вместе его сандалеты и Маринины тапочки, и ему ужасно нравилось, что он несет их обувь, и он время от времени поглядывал на кошелку в правой руке. А идти босиком по глубокой горячей пыли было приятно и совсем не страшно. Вместе с рекой и дорогой они обогнули скалистый выступ на правом берегу, и перед ними открылась зеленая долина с небольшим селеньем. Дома здесь были сложены из дикого серого камня, но все двухэтажные и с деревянными галерейками, впрочем, на вид они были неказистыми и небогатыми, совсем не такими, как большинство ухоженных домиков на побережье. По улице, в которую теперь превратилась дорога, бегали ребятишки, все как один кудрявые и черноглазые, загорелые до черноты.
- Это грузинские дети? - спросил он Марину.
- Что вы! Это абхазское селенье. Если они с вами заговорят по-русски, не вздумайте назвать их грузинами - обидятся.
- Вот как... - он опять ничего не поняв.
- Мы - в Абхазии! - Я не знал...
- Послушайте, а вы хоть знаете, как называется город, возле которого находится наш санаторий? - лукаво спросила Марина. - Нет, не знаю, - ответил Сын Вождя. - Мне не сказали.
- Вы что, смеетесь надо мной? - спросила Марина почти обиженно. - Я же пошутила! Конечно, вы знаете, что наш город называется Сухуми! Чтобы не спорить с Мариной, Сын Вождя промолчал. Несколько минут и она ни о чем не говорила, слегка нахмурившись и глядя на пыльную дорогу под ногами. Потом вдруг остановилась и спросила:
- Вы... Вы из-за границы приехали, да?
- Нет.
- Но не с луны же вы свалились?
- Что-то вроде этого. Я сейчас как будто впервые иду по Земле. Но вы, пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте, Марина. Так можно? Просто идти и ни о чем не спрашивать друг друга - можно?
- Ой, да что же вы так волнуетесь-то? Ну ладно, я не буду больше ни о чем спрашивать. Смотрите, алыча у дороги! Вы любите алычу? Ой! - она зажала себе рот обеими ладонями.
- Да что вы, Марина! Я совсем не такие вопросы имел в виду. Алыча, вы говорите? Это такие сливы, да? Нам давали их на десерт.
- Какой вы старомодный! Никто теперь уже не говорит "десерт".
- А как теперь говорят?
- Говорят "третье": "Сегодня на третье компот из алычи".
- Понятно.
- Ну, так давайте нарвем алычи на десерт. - Хорошо, давайте рвать алычу на третье. А это дерево, разве оно ничье?
- Конечно! Оно растет у дороги, а не в саду, его и посадили для прохожих, таких, как мы с вами.
- Как это прекрасно и мудро - садить деревья для путников.
Они поднялись по некрутому склону и стали собирать алычу с невысокого кряжистого деревца, усыпанного янтарно-желтыми мелкими плодами.
- Будьте осторожны, у алычи большие и острые колючки! - предупредила Марина.
На ветвях действительно были острые шипы, но плодов было так много, что за ними не потребовалось лезть в глубь кроны, и оба почти не поцарапались. Алычи было столько, что они вынули из кошелки обувь и насыпали ее доверху. Сыну Вождя с самого детства, со времен крыжовника и смородины в садике у "Кукушкина домика", не приходилось есть плодов, сорванных своими руками, и потому маленькие кисловатые сливы казались ему необыкновенно вкусными. Они шли дальше, ели алычу и бросали косточки прямо на дорогу, где они сразу же ныряли и зарывались в мягкую пыль. Он усомнился, хорошо ли бросать косточки на дорогу?
- Птицы и лесные мыши подберут, - успокоила его Марина. Солнце уже палило вовсю, когда они услышали, что шум реки стал громче.
- Ой, наверно мы подходим к водопаду! - воскликнула Марина.
За поворотом дороги их действительно поджидал водопад. Здесь в реку с лесистой горы стекал поток, через который был переброшен легкий деревянный мостик. А выше, метров за сто до моста, этот поток падал с горы широкой и прозрачной стеной.
- Какая красота! - восхищенно произнес он, глядя с мостика на водопад, на свежую, сбрызнутую водой зелень папоротников в расщелинах скалы, с которой низвергался поток, на маленькую яркую радугу над ним.
Они сошли с мостика и пошли по берегу потока, скользя босыми ногами на мокрых холодных камнях. Вблизи водопада прохладная водяная пыль стояла в воздухе, и было необыкновенно приятно вдыхать ее после жаркой и пыльной дороги.
- Наши девочки говорили мне, что за водопадом есть свободное пространство: можно в него зайти и оттуда смотреть сквозь воду. Пойдем туда?
- Конечно!
- Поставьте сумку в кусты, подальше от воды, и идите за мной.
Они подошли к самому водопаду, и тут Марина крикнула ему сквозь шум воды:
- Давайте руку, а то вы оступитесь, и придется мне вас из воды вылавливать. А то еще и в море унесет... Давайте же руку, давайте!
Он протянул ей руку и послушно пошел за ней. От подножья водопада во все стороны летели брызги, и когда они приблизились к нему, оба уже были мокрыми с головы до ног. Марина первая нырнула прямо в фонтан брызг и потянула за собой Сына Вождя в гулкую темноту.
Они оказались в неглубокой пещерке, отгороженной от мира стеной падающей воды. Сквозь воду проходил свет, и даже можно было различить, где находятся темные зеленые берега, а где синее небо и круг солнца в нем. Они стояли рядом в этом прохладном узком пространстве, все еще держась за руки, почти касаясь друг друга. И тут, совершенно неожиданно для себя - честное слово, он вовсе не собирался этого делать! - он вдруг наклонился к Марине и легко коснулся губами ее мокрой прохладной щеки. Марина вздрогнула, потянула его за руку и решительно вывела из пещерки на свет. Оказавшись снаружи, она тотчас отпустила его руку и побежала к мостику, взошла на него, облокотилась на перильце и стала смотреть на водопад.
Сын Вождя подобрал в кустах кошелку их соломенную, нелепую, с едой, теперь уже никому не нужной, нашел свою и Маринину обувь и поднялся на дорогу. У моста он подождал Марину. На сердце у него было темно и пусто.
Она подошла, протянула руку и сказала:
- Дайте мои тапки и сами обуйтесь. Смотрите, дальше дорога каменистая - можно ноги поранить. Он встрепенулся. Так они идут дальше, они не возвращаются? Он повернулся к Марине и вопросительно посмотрел ей в глаза. Марина чуть смутилась от его прямого взгляда, но, глянув на него исподлобья, сказала решительно:
- Да не волнуйтесь вы так. Я понимаю, что на вас нельзя обижаться, ведь вы не держите в голове никаких гадостей. Просто вы очень непростой человек. Вы ведь не всегда ведете себя так с девушками?
- Марина, я вам правду сказал: вы - первая девушка, с которой я вот так... Ну, гуляю, разговариваю...
- Правда?
- Совершеннейшая правда.
Марина задумалась.
- Наверно, у вас ужасно ответственное положение.
Сын Вождя ничего не сказал на это. Лгать он Марине не хотел, совсем не хотел, но ведь если вспомнить все, что говорил ему Вождь на подмосковной даче, то, наверно, можно назвать его положение ответственным.
Они шли еще некоторое время по дороге над рекой, а потом свернули на другую дорогу, поуже, и она скоро вывела их в ореховую рощу. Может быть, в детстве он и видел, как растут ореховые деревья, даже наверняка видел, когда бывал с матерью за границей, но он их не запомнил. И вот теперь он любовался стройными гигантами с гладкой светло-серой корой и лапчатыми листьями. Этими же листьями, только высохшими и жесткими, была усеяна земля под деревьями.
Марина вывела его на поляну, где ореховые деревья стояли реже, и росла трава. Она показала ему на земле черный круг с горкой пепла посередине.
- Здесь кто-то костер разводил. Хорошо, что я догадалась захватить спички - сейчас у нас тоже будет огонь.
Она принялась выкладывать провизию на траву и на дне кошелки отыскала коробок спичек. - Теперь давайте собирать хворост для костра.
Он долго ходил за хворостом по светлой ореховой роще, внимательно глядя себе под ноги. Ему попалось несколько сухих веточек, и он отнес их на поляну, к будущему костру. Увидев его добычу, Марина звонко рассмеялась:
- Это все что вы нашли? Не густо!
Возле черного кострища лежала собранная Мариной большая охапка хвороста. Она уже успела положить в основание будущего костра горку сухих ореховых листьев, над ними поставила шалашиком тонкие хворостинки, а сверху - сухие ветки потолще. Она зажгла спичку, осторожно внесла ее внутрь хворостяного шалашика и подожгла сухие коричневые листья. Появилось пламя. Он зачарованно наблюдал за ее действиями. Костерок занялся большим веселым огнем и с таким жаром, что он даже отодвинулся. Но несколько искорок успело долететь до его головы, и волосы на ней затрещали. Он испуганно захлопал себя ладонями по голове.
- Чего вы так испугались? - насмешливо спросила Марина. - Не бойтесь, не загоритесь.
Он смущенно улыбнулся в ответ и вновь отправился собирать хворост.
На этот раз он сумел отыскать в старой ореховой листве довольно толстую и длинную сухую ветку, и ему даже пришлось разломать ее на несколько частей, чтобы унести. Добавив к ней несколько хворостин помельче, он уже собирался возвращаться к костру, как вдруг что-то остановило его взгляд, как будто какой-то тихий призыв. Он поглядел в ту сторону, откуда этот призыв исходил, и увидел, что под небольшим дубом, на темно-зеленом моховом коврике стоит - гриб! Завороженный, он подошел ближе и опустился перед ним на колени. Да, это, несомненно, был настоящий гриб: округлая шляпка, похожая на половинку каштана, сидела чуть на бочок на толстенькой, расширяющейся книзу, беловато-желтой ножке. "Белый гриб" - вспомнилось ему из детства. Он радостно и громко засмеялся.
- Чему вы там радуетесь? - спросила Марина, услышав его смех.
- Я нашел белый гриб!
- Да не может быть! - чуточку насмешливо пропела Марина. - Не вздумайте его срывать - грибы надо срезать ножом. Я иду к вам на помощь.
Марина подошла к нему, все еще стоящему на коленях перед грибом.
- И в самом деле - белый. Да какой красавец, такой крепкий на вид! Если он не червивый, то у нас на обед будет грибной шашлык.
Она присела и аккуратно подрезала ножку гриба над самой моховой подстилкой.
- Да-а, не повезло вам! - протянула она, рассматривая срезанный гриб.
- Он червивый? - тревожно спросил он.
- Хуже. Это не белый гриб, а сатанинский. Смотрите!
Она повернула гриб шляпкой вниз, и он увидел, что с изнанки шляпка буро-красного цвет, будто пропитанная кровью. Марина переломила шляпку надвое, и она тотчас начала синеть на изломе.
- Ядовитый гриб? - упавшим голосом спросил он.
- Может и не ядовитый, но такой горький, что в рот не возьмешь. Ничего, не огорчайтесь. Сейчас еще рано для белых грибов, а то бы мы их поискали под дубами. Берите хворост и идемте обедать, уже все готово!
Марина расстелила на земле прихваченную из дома салфетку и на ней разложила помидоры, огурцы, соль в маленькой баночке с крышкой, ломтики сала на бумажке и толстые ломти хлеба, а посередине поставила обе бутылки с молоком. Она научила его нанизывать на прутики хлеб и поджаривать его на огне. Они поели, попили молока, а потом просто сидели у костра.
Он глаз не мог отвести от огня. Он помнил огонь в камине на даче, в "Кукушкином домике" на Карельском перешейке, а еще в открытой печке в их петербургской квартире, когда старый матрос, топивший у них печи, ненадолго оставлял дверцу открытой и позволял мальчику поглядеть на догорающие угли. Но костер в лесу, с его пряным от ореховых листьев дымом, был необычайно хорош и таинствен!
Марина тоже молчала, обняв колени, положив на них голову и глядя в огонь. Что-то было особенное в этих минутах, нарушаемых только потрескиванием костра, что-то вечное и, казалось ему, связывающее их - его и Марину. И тогда Сын Вождя понял, что если он сейчас не расскажет Марине всю правду о себе, эта возможность будет упущена и, может быть, упущена навсегда.
Он с усилием отвел глаза от огня, поглядел прямо в лицо девушки и тихо проговорил:
- Марина! Я хочу вам рассказать о себе всю правду. Можете вы меня выслушать? И вы поймете, почему я кажусь вам странным.
- Говорите, - сказала она, продолжая смотреть на огонь.
- Только очень прошу вас: пока я буду рассказывать, не смотрите на меня, а то мне будет трудно говорить.
- Хорошо, я не буду смотреть.
И Сын Вождя стал рассказывать, сначала запинаясь, часто взглядывая на нее и стараясь по ее неподвижному лицу угадать, какое впечатление производит на нее его рассказ. Потом он увлекся, осмелел, и тогда его речь полилась плавно и свободно. Он никогда еще не говорил так много о себе другому человеку, и сам удивлялся тому, что рассказ получается связным и обстоятельным. Он только не стал подробно рассказывать Марине о недавней встрече с Новым Вождем, а просто сказал, что такая встреча была, и теперь судьба его, возможно, изменится к лучшему.
- Теперь, Марина, вы все обо мне знаете. Положение мое пока остается неопределенным, вы сами понимаете. Я думаю, что вам лучше вернуться в санаторий одной и никому не говорить о том, что вы провели этот день со мной. Я помню дорогу назад: я вернусь один и скажу, что пошел прогуляться и заблудился. Может быть, все еще обойдется. Но что бы ни было впереди, я никогда не пожалею об этом дне, ведь это был самый счастливый, самый свободный день в моей жизни.
Сын Вождя замолчал и опустил голову. Молчала и она. Некоторое время спустя он осмелел и, подняв голову, поглядел на костер. А костра уже не было, только серый пепел слегка дымил, да дрожал над ним разогретый воздух. Он посмотрел на Марину: она сидела все в той же позе, охватив колени и опустив на них голову.
- Что же вы молчите, Марина? - тихо окликнул он ее.
Она подняла голову. Ее веки покраснели и припухли, а все лицо было залито слезами.
- Вы плачете... обо мне?
Марина несколько раз подряд быстро кивнула головой и проговорила чуть осипшим голосом:
- Как... как же это может быть, чтобы в наше время, в нашей замечательной стране человека наказывали только за то, что он чей-то сын? Это... Это несправедливо! Это все какая-то страшная ошибка! - и она заплакала навзрыд как ребенок, уже не скрываясь. - Мариночка, но ведь ошибка уже исправлена! Я же вам рассказал, кто обещал мне, что мою мать найдут, что я буду жить нормальной жизнью. Ведь то, что товарищ Гаврилов держит меня под строгим надзором - это же только потому, что он боится ответственности, это же только временно! Марина продолжала тихонько плакать, а Сын Вождя не знал, что ему делать, как ее утешить...
- А и не надо ее утешать, это святые слезы. Мир вам, детушки!
Оба вздрогнули и оглянулись на голос. Перед ними, опираясь на длинный посох, стоял древний старик с пепельно-серой бородой ниже пояса, одетый во что-то темное и долгополое. Он был препоясан широким кожаным поясом, похожим на солдатский, с пояса свешивалась петля длинных черных бус. На голове старика была круглая черная шапочка, из-под которой падали на плечи седые спутанные космы, за спиной на широких лямках висел холщовый мешок.
"Пастух или колдун какой-нибудь местный?" - подумал Сын Вождя.
- И не пастух, и уж, конечно, никакой не колдун, - снова ответил на его мысли старик, - а недостойный слуга Господа Бога, убогий старец Нектарий.
- Откуда вы, дедушка? - спросила Марина, вздыхая прерывисто и утирая слезы краем футболки.
- А вон оттуда, с гор, деточка, - старик кивнул в сторону белых вершин.
- Садитесь к костру, дедушка, - пригласила Марина и вскочила на ноги. - У нас есть еще хлеб и молоко. Хотите молочка?
- Молока я не пью, доченька, а вот от хлебушка не откажусь. Только тут есть его я не стану, с собой возьму. Я ведь не один живу, а с братьями. Будет нам на разговенье Петровского поста по кусочку мягкого хлебца.
Старец взял протянутый Мариной ломоть хлеба, скинул свой мешок, достал из него чистую тряпицу и бережно завернул в нее хлеб.
- Вам, детушки, уходить отсюда надо: за вами по следу идут дурные люди, и они совсем скоро будут здесь. Идемте со мной, я вам укажу короткую дорогу назад, к городу. Только приберите тут все, следов за собой не оставляйте.
Почему-то оба они сразу же беспрекословно послушались отца Нектария и сложили в кошелку бутылки, салфетку и спички. Старец достал из своего мешка маленькую лопатку и, ловко ею орудуя, быстро закидал прогоревший костер землей. Поверх он набросал сухих ореховых листьев, и ни один лист не задымил и не вспыхнул. - Ну вот, будто и порядок. Идите за мной, мои хорошие!
Старец повел их вглубь леса по какой-то ему одному видимой тропинке. Они прошли ореховую рощу насквозь, потом вошли в густой, почти непроходимый самшитовый лес, за ним вышли в темный пихтовник. Старец Нектарий шел легко, пристукивая посохом по сухой земле, но и молодые люди от него не отставали, хотя идти по лесу без дороги было трудновато. Несколько раз они поднимались в гору и снова спускались.
Наконец они вышли из леса на ровное голое место. Перед ними лежало узкое и глубокое ущелье, а за ним начинались отроги скалистого хребта. Здесь уже было довольно высоко, из ущелья веяло холодом. Почти прямо перед ними поперек ущелья лежало крутое круглое облако.
- Вот мы почти и пришли к тому месту, откуда расходятся наши дороги, - сказал старец. - Сейчас мы по мостику перейдем ущелье, а там и простимся. Идите за мной, детушки, и ничего не бойтесь.
Он подошел к краю пропасти и трижды перекрестил лежавшее в ней облако. Потом он протянул им свой посох со словами:
- Ты, Георгий, возьмись за конец посоха, а ты, Марина, встань между нами и держись за середину. Так мы с вами и перейдем через пропасть по мостику.
- По какому мостику, дедушка? Что это вы такое говорите? - удивленно спросила Марина. - Не вижу я тут никакого мостика.
- А вот сейчас увидишь. Ступайте за мной!
Ведя их за собой, старец ступил в облако. Они вошли за ним в сырой холодный туман. Мостик тут и вправду был: они чувствовали под ногами его скользкие узкие дощечки и даже смутно видели веревочные ограждения с боков. Они перешли пропасть по шаткому мостику, ни разу не поскользнувшись, и вышли из облака на другой стороне. Здесь старец остановился и сказал.
- Присядем, детушки. Надо мне сказать вам кое-что.
Он сел на круглый камень, лежавший с краю тропы, под скалой, а им указал на два камня поменьше, на которые они и сели - лицом к старцу и спиной к пропасти. И старец заговорил.
- У тебя, Марина, доченька моя многострадальная, отсюда лежит долгая-предолгая дорога. Тяжелая это будет дорога, многое придется тебе на ней пережить, но приведет она тебя к Богу Всемилостивому, и Тот тебя утешит, за все страдания вознаградит.. Тебе один мой завет на все твои пути - молись, молись и молись. Молитву Пресвятой Богородице "Архангельское обрадование" знаешь?
- Какие такие молитвы, дедушка? Я комсомолка, я в Бога не верю и никаких таких молитв не знаю и знать не хочу! Не обижайтесь на меня...
- А и вправду знать тебе их неоткуда. Матушка твоя тебя многому хорошему научила, любовью ко всему живому тебя наделила, по правде жить наставляла, стихи с тобой на память заучивала, а вот главному - молитве - не научила. Ну, так запомни, детка, самые простые молитвы: "Господи, помилуй!" и "Пресвятая Богородица, спаси и сохрани!".
- Не буду я молиться, что за глупости такие?
- Будешь, ох и еще как будешь-то! Придет время, ты вспомнишь мои молитовки, они тебе и помогут. Не забывай, ведь ты крещеная, детонька моя бедная!
- Нет! Я не бедная и не крещеная! У меня отец был красный комиссар, а мама моя - учительница.
- А была у тебя бабушка Матрена?
- Ну, была. Только она давно умерла.
- Вот она тебя, деточка, и крестила тайно от отца-матери. Поэтому ты к Богу придешь и молиться начнешь - всему свое время. А когда будет совсем плохо, можешь и меня на помощь позвать. Кликни мысленно: "Отче Нектарий, помоги!" - я тебя услышу и помогу. Я уж тогда не тут буду жить.
Он повернулся к Сыну Вождя.
- А теперь слово для тебя, Георгий. Отец твой - грешник великий и нераскаянный. Он был избран сатаной в антихристы, но сил у него не хватило, страх ему мешал, и отступился от него сатана. Грешил твой отец страшно и умер страшной смертью. Перед концом отнят был от него великий Божий дар слова, и не мог он уже ни писать, ни говорить, ни думать связно, а потому не мог и в грехах покаяться. Но чувствовал он все, и душа его томилась смертельно, а избавления от муки не было. Так он и погиб, и душа его попала в ад, а земля не принимает его тела и не примет до тех пор, пока не отмолит его кто-нибудь из живых. Только вот молиться-то за него некому. Глупые люди сами ему поклоняются, а ему не это надо, совсем не это! Коли ты, Георгий, хочешь вымолить у Бога для твоего отца снисхождение, пойдем, сынок, со мной в наш тайный скит. Надену я на тебя черненькую ряску, и станешь ты отшельником Георгием, за грехи отца своего искупителем и молитвенником. Будешь ты за него у Бога просить прощенья до конца своих дней. Жизнь тебе уготована долгая-предолгая, может, и сумеешь ты вымолить отца, и тогда погребут его окаянные лже-мощи в освященной земле, и выйдет душе его послабление. Пойдешь со мной, Георгий?
- Как это - с вами? Монахом стать?
- Монахом.
- Но ведь я... я тоже в Бога не верю.
- А ты - поверь, детонька, поверь. В Бога не веришь - мне сейчас поверь, а веру Господь тебе после дарует. - Почему я должен вам верить? - Да потому, что открыто мне о тебе многое, детонька. Вот, к примеру, известно мне, что жил ты недавно в обители преподобного Сергия Радонежского, ныне в осквернении пребывающей. Так? - Так. Но это вы могли узнать каким-то образом. Может, вы с Гавриловым знакомы - сказал Сын Вождя, и сам удивился глупости сказанного. - Хорошо. О том, что жил ты в Сергиевой пустыни кто-то, положим, может знать. А вот о том, что однажды в твоей келье отвалился от стены кусок штукатурки, а под нею оказалась надпись, гвоздем нацарапанная... Как там было-то? "Прими, Господи, душу раба Твоего Георгия". Это кто мог знать? - Никто не мог... Действительно, странно как-то, ведь я замазал надпись. - Теперь веришь, что я все о тебе знаю? - Да, получается, что знаете что-то. Но я все равно не могу пойти с вами, не могу... - Не пойдешь со мной - будешь страдать долго и безвинно, и без всякой пользы для себя и для отца. Подумай.
Сын Вождя задумался. Но мысли разбегались, голова была тяжелой. Он покосился на Марину. Вот она сидит на камне, нахмурив узкие брови, вздернув крутой подбородок, - явно сердится на странного старика... Но, Боже мой, как же она прекрасна!
- Нет! - решительно сказал он старцу. - Я не пойду с вами, отец Нектарий. Мне говорили и обещали совсем другое.
- Да ведь они обманут тебя, детонька!
- А вдруг не обманут? Мне обещали нормальную жизнь, хорошую и правильную. И ведь она уже началась! Мне обещали разыскать мою мать. Меня привезли отдыхать на море, и я познакомился с Мариной. Я не хочу с ней расставаться! Я хочу жить как все!
- Не будет ничего этого, сынок, не будет. Обман один. И матушка твоя, искупив свои грехи страданьями, уже давно упокоилась.
- Я не верю вам, я верю словам Нового Вождя! Он говорил со мной почти как отец...
- Не почти, а точно как твой отец, потому как и он того же антихристова духа.
- Но я хочу ему верить, хочу и все! И потом, разве я не могу поступать так, как мне представляется правильным и разумным?
- Можешь, ох можешь, болезный ты мой! Воли твоей Господь не отнимает, и я не отниму.
- В таком случае, пусть все идет как идет! - решительно сказал Сын Вождя.
- Что ж, воля твоя - будь по-твоему.
Старец умолк и стал молиться, перебирая четки, и Сыну Вождя показалось, что он едва ли не плачет. Потом отец Нектарий перекрестился, глубоко со стоном вздохнул и сказал:
- Вставайте, детушки, пора вам в обратную дорогу. Отсюда пойдете вниз по краю ущелья. Дорога выведет вас к селенью. Вы в нем не задерживайтесь, обойдите краем, а там окажетесь на берегу знакомой реки, только на другом, не на том, по которому пришли сюда. Оттуда уже море будет видно между гор - вот на него и держите путь. В вашем санатории, Мариночка, в одном месте стена обвалилась, за банькой, над обрывом. Знаешь это место?
- Ну, знаю...
- Вот там вы и пройдете через пролом в стене. Рабочих возле стены не будет, никто вас не заметит. Может, на этот раз все и обойдется... Запомнила, умница?
- Запомнила.
- Вот и хорошо. А теперь подошло время прощаться.
Старец вдруг упал на колени и сунулся головой в землю. - Дедушка, что с вами? - испуганно воскликнула Марина. - Вам плохо?
- Это я, детушки, поклонился вашим безвинным страданиям. Теперь идите и не оглядывайтесь. Господь с вами, бедные вы мои мученики!
- Прощайте, отец Нектарий, - сказал Сын Вождя и решительно взял Марину за руку. - Пойдемте, Марина, уже поздно, нам и в самом деле пора возвращаться.
Они пошли по дороге вдоль ущелья. Через несколько десятков шагов дорога стала заворачивать за скалу, и тут Марина не удержалась и оглянулась, и оглянувшись - ахнула:
- Где же он? Куда пропал дедушка?
Обернулся и Сын Вождя. Позади них далеко был виден узкий край пропасти с вьющейся под отвесной скалой тропой. Не было ни облака над ущельем, ни висячего мостика через пропасть, ни чудесного старца. Только голые серые скалы, узкий синий провал и пустая тропа.
- Наваждение какое-то... - прошептал Сын Вождя. - Куда же могли подеваться странный старик и мост? Вы что-нибудь понимаете, Марина?
- Нет.
- Чудеса...
- Совсем не чудеса, а мракобесие какое-то!
Они, растерянные, долго молча шли по тропе, постепенно спускавшейся вниз, к поросшим лесом холмам. Вскоре они прошли вдоль селенья, потом поднялись на холм и вошли под сень высоких дубов.
- Давайте отдохнем немного, - попросил Сын Вождя. - У меня голова что-то кружится.
- Это вам голову напекло. Возьмите мою тюбетейку. Надо мне было раньше догадаться вам ее отдать.
- А вы?
- Да я не боюсь солнца, я привычная! Они присели под кряжистым невысоким дубом, в густой кружевной тени. Сын Вождя так устал, что уснул, как только прислонился спиной к шершавой коре дуба.
- Ау! Проснитесь! - услышал он сквозь сон.
Он открыл глаза.
- Надо же, я, кажется, уснул.
- Да вы не больше пятнадцати минут дремали. У вас, когда вы спите, лицо совсем детское.
Он ничего на это не ответил - не знал что отвечать.
- Вы на меня не сердитесь? - спросила Марина. - За что?
- За то, что я вас в такое далекое путешествие увела. Если бы я знала, в каком вы положении находитесь, я бы никогда этого не сделала.
- Марина, вы жестокий человек.
- Это почему?
- Потому, что это была прекрасная прогулка. Это был самый свободный и самый счастливый день в моей жизни. Мы с вами пойдем еще когда-нибудь в горы? - Ну, я думаю, теперь это не скоро будет...
- Мы что, больше не будем с вами встречаться? - спросил он упавшим голосом.
- А это уж как вы пожелаете! - засмеялась она, и тут же добавила, посерьезнев: - На людях встречаться опасно, ведь за вами все время приглядывают. Гаврилов и другие... Но я верю, что очень скоро все у вас наладится: ведь про вас знают в Кремле, знает Он! А Он - не ошибается.
- Я тоже в это верю, Марина. Поэтому и не хочу терять вас.
Марина нахмурилась и молчала. - Что же вы молчите, Марина?
- Вы странный и неожиданный человек. Но вы такой простодушный, что с вами только откровенно и можно говорить. И я вам скажу прямо: я тоже хочу с вами дружить. Знаете что? Рисковать мы не будем и за ворота санатория вдвоем больше выходить не будем. Но я вот что придумала. Моя комната в доме для обслуги на первом этаже, в самом конце коридора, а перед нею - душевая. Я покажу вам мое окно, и вы как-нибудь придете ко мне поздно вечером, когда все уже спят, и мы с вами посидим вдвоем, поговорим. - Сегодня?
- Какой вы скорый! Конечно, нет. Надо выждать и поглядеть, как будет вести себя Гаврилов. Если все обойдется, то я вам в столовой знак подам: забуду вам десерт принести! Вы и поймете, что я вас вечером жду в гости. Договорились? И еще один знак: я поставлю лампу на стол перед окном. На лампе зеленый абажур. Если она будет гореть - значит все в порядке, я одна. Вы увидите, подойдете к окну и постучите.
- Хорошо, я все понял.
Ему вдруг понадобилось справить малую нужду. Он постеснялся-постеснялся, но в конце концов просто извинился и отошел дальше в чащу, где были кусты. Он сделал свои дела и, идя обратно к Марине, и не доходя до нее с пяток шагов, вдруг остановился. Он увидел ежа с большими ушами. Тот медленно двигался в редкой траве, не замечая человека. - Марина! Мариночка! Смотрите, кого я нашел! - Опять гриб?
- Нет, не гриб, а гораздо интересней! Здесь ходит живой ежик! Идите же скорей сюда, пока он не убежал и не свернулся!
Марина подошла к нему и поглядела на ежа, копошившегося в траве и не собиравшегося сворачиваться.
- Ах ты, бедняга! - сокрушенно проговорила Марина, садясь на корточки и разглядывая ежика. - Что ж это с тобой приключилось, а?
- Почему вы так говорите, Марина? Разве с ним не все в порядке? Смотрите, какой он толстенький и ушастенький.
- Он - больной. Здоровые ежи никогда не выходят днем. Это он умирать вышел на свет. А большие уши - это порода такая, кавказская.
- Боже мой, как жаль беднягу! А мы не можем взять его с собой и попробовать вылечить?
- Если бы у него была рана, то можно было бы попробовать, но у него явно какая-то внутренняя болезнь. Нет, отсюда уносить его нельзя: в лесу он еще может найти какую-нибудь лекарственную траву и вылечиться. Оставим его так.
Она поднялась и поглядела на часы.
- Ой, а время-то как летит! Нам надо изо всех сил спешить, чтобы попасть хотя бы к ужину, а то ваш Гаврилов и в самом деле поднимет переполох.
Они отошли от несчастного ежика, Сын Вождя подхватил кошелку, и они быстрым шагом заспешили вниз по горной тропе.
Меньше чем через час они вышли к реке, Марина узнала знакомые места, и вскоре они уже разглядели в зарослях ежевики угол кирпичной стены санатория.
- Мы войдем в парк через пролом в стене, и там вы подождете меня. Я сбегаю домой и принесу вам какую-нибудь книгу. Я сейчас всего Толстого перечитываю, у меня такой личный план на лето. Вы "Войну и мир" давно читали? - Совсем не читал.
- Правда? Ну, вот эту книгу я вам и принесу. Вы сядете на скамейку и притворитесь, что уже давно сидите и читаете.
- Если меня начали искать, то все аллеи уже давно обшарили.
- Тогда вы спрячьтесь где-нибудь в кустах и сделаете вид, что уснули за книгой и проспали несколько часов.
- Ну, и что они обо мне подумают?
- Пусть думают, что хотят! Лежал на травке, уснул - ничего не видел, никого не слышал.
- Не хочется лгать, притворяться... И почему это мы с вами, Марина, заранее предполагаем худшее? А вдруг Гаврилов сегодня уезжал в город - он часто туда ездит, и вообще не заметил моего отсутствия? Бывают же чудеса! - Я за вас так боюсь, что не верю ни в какие чудеса!
- А встреча с отцом Нектарием - разве это не чудо?
- Молчите, молчите, молчите! Не было никакого отца Нектария! - Как это "не было"? А что же тогда было?
- Не знаю. Может, гипноз какой-то...
- Я вас, Марина, не гипнотизировал.
- А я вам русским языком говорю - не было никакого старца! Прошел мимо вас какой-то старик-абхазец, пастух какой-нибудь, а вам потом напекло голову, вот и приснилась чепуха.
- И как старец перевел нас через пропасть по воздуху - тоже приснилось?
- Не по воздуху, а по висячему мостику из дощечек. Там еще сбоку были веревочные ограждения. Никто по воздуху не ходит.
- Ну, да! А потом, когда мы оглянулись, никакого мостика через пропасть не было, и старец пропал. - Он за скалу зашел.
- Некуда там было заходить, там была сплошная отвесная скала над дорогой. Мы, конечно, можем никому не говорить об этой встрече, но зачем же нам самим себя обманывать?
- Потому, что это все религиозный дурман и ничего больше!
- А почему тогда вы так нервничаете?
- Потому!
Они оба замолчали.
- Марина, мы что - поссорились с вами? - Да.
- Ну так давайте помиримся. Я виноват, простите меня.
- В чем вы-то виноваты?
- В том, что огорчил вас и заставил гневаться на меня.
- Ох, ну вы же и чудак! Он же еще и виноват! Ладно - давайте вашу руку, будем мириться.
Она повернулась к нему и на ходу подала руку.
- И теперь мы помирились? - спросил он, осторожно пожимая ее руку. - Помирились.
Помолчав, Марина вдруг остановилась, глубоко вздохнула и сказала:
- Слушайте меня внимательно. Я и раньше слышала, что высоко в горах живут какие-то таинственные старцы- отшельники. Их выслеживают, их ловят милиция и солдаты, но до сих пор никого не поймали. Теперь-то я знаю, почему с ними никак не могут покончить! И вот нам с вами только того и не хватало, чтобы вас связали с этими контрреволюционными старцами. Вы, пожалуйста, слушайтесь меня! Я так за вас боюсь, так боюсь... Ведь вы наивны и беспомощны как ребенок.
- Я буду слушаться, Марина.
- Не было старца?
- Не было никакого старца. Я просто перегрелся на солнце.
- Вот и ладно.
И они пошли дальше.
По совсем уже узкой, давно нехоженой тропке, заросшей с обеих сторон высокой колючей ежевикой, они подошли к санаторию со стороны реки. Пробравшись через заросли, они вскоре действительно увидели пролом в стене. Марина подкралась к пролому сбоку и осторожно заглянула в него. Там лежала груда кирпичей, и стоял низкий деревянный ящик со следами цементного раствора, но рядом никого не было. Она поманила за собой Сына Вождя, они прошли в пролом и оказались в заросшем уголке парка между оранжереей и баней.
- Обождите меня здесь, хорошо? - прошептала Марина и нырнула в кусты.
Сын Вождя сел на траву возле нагревшейся за день кирпичной стены и прислонился к ней спиной. У него гудели ноги, ломило виски, а перед закрытыми глазами все время возникали и таяли ослепительно яркие синие круги. Он почти задремал, когда вернувшаяся Марина тронула его за плечо.
- Вот вам Толстой, - сказала она шепотом, протягивая ему, обернутую в газету толстую книгу, - и до свиданья.
- До ужина? - спросил Сын Вождя, принимая книгу.
- Нет, я ведь выходная - я дома буду ужинать. А завтра увидимся в столовой. Прощайте пока!
Она протянула ему руку, и он осторожно поцеловал ее.
Марина усмехнулась, провела рукой по его волосам, потом обняла и поцеловала прямо в губы. Он закрыл глаза и услышал:
- До завтра, Георгий!
Он стоял, пошатываясь, с закрытыми глазами, а когда открыл их - Марины возле уже не было, только покачивалась тронутая ею ветка олеандра с розовыми цветами. Ядовитыми, вспомнилось ему.
Подождав еще несколько минут, он стал пробираться в цивилизованную часть парка. Найдя укромную полянку в цветнике, лег на траву, положил перед собой раскрытую посередине книгу, и попытался читать. Но слова путались, а по странице плавали все те же синие круги. Он опустил голову на книгу и заснул.
Проснулся он от негромкого оклика:
- Голубчик, ай-ай-яй, да что же вы со мной делаете? Я с ног сбился, разыскивая вас! Где это вы пропадали весь день, хотел бы я знать?
Над ним стоял Гаврилов. Сын Вождя сел, и Гаврилов увидел книгу.
- Зачитались, что ли, и уснули?
- Да, уснул... - И не слышали, как я вас звал? - Нет. Я крепко сплю, вы сами знаете. - Ну-ну. А что это вы читаете? - "Войну и мир" Толстого.
- Позвольте взглянуть? Да, такой книгой можно зачитаться. Неплохая книжица. Вы знаете, что наш великий Вождь высоко ценил Толстого?
Гаврилов лукавил. Он прекрасно знал, что Сын Вождя не мог прежде читать ни самого Толстого, ни высказываний Вождя о Толстом: по собственному его распоряжению Сыну Вождя в библиотеке милицейской школы выдавали одну только зарубежную классику.
- И что же, - продолжал Гаврилов, - вы так вот весь день лежали тут и читали?
- Да.
- Гм... И хорошо вам читалось на голодный желудок?
- Вы знаете, товарищ Гаврилов, у меня ведь не было хороших русских книг. А в этой книге где-то сказано, что не хлебом единым жив человек.
Почему-то Сын Вождя решил, что Гаврилов навряд ли знает, есть подобные слова в "Войне и мире" или нет, а проверять уж точно не станет. Так и вышло.
- А, бросьте! Это все толстовские штучки! Были, были глубокие заблуждения у великого классика... А вы, однако, изрядно обгорели на солнце!
- Да, я позагорал немного.
- Ничего себе немного, нос красный как у пьяницы. Теперь облупится - девушки любить не станут. Шучу, шучу... . А это вы где взяли? - Гаврилов поднял с травы тюбетейку Марины. - Это... Это не моя вещь...
- Нашли, что ли? Не следует надевать чужие головные уборы, можно педикулез подцепить. - Что подцепить?
- Педикулез. Вошек. Не в нашем санатории, конечно. Надо будет отдать эту шапочку дежурной в главном корпусе, пусть вернет хозяину. - Он задумчиво разглядывал тюбетейку, вертя ее на указательном пальце. - А вообще надо бы вам барышню подобрать, чтобы... ну, приглядывала за вами. Не местную, конечно, а товарища надежного, проверенного, ответственного.
- Не надо мне никаких барышень!
- Да не смотрите вы на меня волком! Все мы люди, все человеки... Да и не наше это с вами дело - решать такие вопросы. Еще только незаконных внуков Вождя не хватало...
- Да как вы смеете!
- Тихо! Экий вы стали ершистый, неуправляемый какой-то... Не рано ли? Ну, ладно, поднимайтесь. На ужин пора идти.
Они успели к ужину. Сын Вождя, сам себе удивляясь, съел свою порцию с большим аппетитом и даже попросил добавки, чего прежде с ним не бывало. Кажется, Гаврилов ему поверил, что он теперь наверстывает пропущенные обед и завтрак, и одобрительно улыбался. А потом Сын Вождя и вовсе успокоился: Гаврилов вдруг, между прочим, сказал, что сам он обедал сегодня в городе и только под вечер узнал, что Сын Вождя не явился в столовую.
- Вы уж меня предупреждайте, если не хотите идти на обед: как-никак я отвечаю за ваше здоровье. За всем контроль нужен, а за здоровьем - особенно!
- Ах, да, конечно, я должен был вас предупредить. Но я ведь и сам не думал, что зачитаюсь и забуду про обед. Простите великодушно. - Ничего, ничего, бывает.
После ужина Сын Вождя пошел в их с Гавриловым домик, лег спать и сразу же крепко уснул, и спал всю ночь крепко, без сновидений.
Он видел Марину каждый день в столовой, но она, подавая им с Гавриловым завтраки, обеды и ужины, совсем не поднимала глаз. Он томился и ждал. Он даже читать не мог и так и не заглянул в Маринину книгу. На пляж он теперь ходил один, так решительно настояв на этом, что Гаврилов даже не стал с ним спорить. Но Марина на пляже почему-то ни разу за эти дни не появилась.
Наконец, почти через неделю после их прогулки в горы, когда Сын Вождя уже почти и надеяться перестал, она за обедом поставила перед Гавриловым компот, и вдруг тихо ойкнула и сказала виновато:
- Извините, я сейчас второй десерт принесу!
Вечером Сын Вождя дождался, пока в санатории все затихло. Он тихонько поднялся с кровати, оделся в темноте и осторожно приоткрыл дверь своей комнаты. В домике было тихо, из комнаты Гаврилова не доносилось никаких звуков. Он еще немного постоял, послушал, а потом быстро прошел через темную гостиную и вышел в темноту.
Он прошел мимо высоких розовых кустов, углубился в парк и вскоре нашел темную аллейку, которая вела к двухэтажному зданию, где жил обслуживающий персонал санатория: женщины на первом этаже, мужчины на втором, а внизу сидела дежурная и не пускала посторонних. Так сказала Марина.
Ему повезло, на аллее он никого не встретил и к дому подошел незамеченным. Тут он нырнул в кусты, чтобы избежать случайного столкновения с каким-нибудь запоздавшим работником санатория. В окнах дома не было света, кроме одного окошка - самого последнего в первом этаже. Под стеной дома росли вездесущие олеандры. Он остановился напротив окна и стал смотреть на него сквозь просвет в кустах. Розовые цветы светились в темноте и пахли еще сильнее, чем днем.
Окно было открыто, и ветерок с моря временами отдувал легкую, кисейную на вид, но скорее всего марлевую занавеску, и тогда он видел почти всю комнатку Марины. Она была обставлена очень просто. Напротив окна, рядом с закрытой дверью, располагался шкаф, занимая всю оставшуюся часть стены. Его дверца была приоткрыта, за нею виднелась какая-то одежда и край знакомого голубого сарафана. Перед окном стоял стол с лампой под зеленым стеклянным абажуром. Лампа была зажжена. Сбоку виднелась простая железная кровать, застеленная чем-то белым, а на плоской подушке лежала раскрытая книга. Самой Марины в комнате не было, и Сын Вождя стал ждать, когда она появится.
И вот она вошла. На ней был пестрый халатик с короткими рукавами. Она взяла книгу с подушки, переложила ее на стол, присела к нему и, подперев голову руками, принялась читать.
Он глядел на нее и не двигался с места. Время от времени Марина поднимала глаза от книги и смотрела в темный сад - прямо туда, где стоял Сын Вождя. Так прошло с полчаса, не меньше, а он все никак не решался выйти из тени кустов и подойти к окну. Какая-то смутная тревога мешала ему это сделать, будто кто-то неслышно приказывал ему стоять и не двигаться. Он уже хотел прогнать эту тревогу, отмахнуться от нее и сделать первый шаг. Достаточно было один раз шагнуть к освещенному окну, а потом, он это знал совершенно точно, все в их жизни решала бы уже Марина. Но для этого нужно было перейти какую-то незримую преграду, стоявшую между ним и этим тихим освещенным окном - с Мариной, читающей книгу. В нем почему-то росли беспокойство и страх, а лицо Марины оставалось безмятежным, и ее губы чуть-чуть улыбались. Вдруг, повинуясь какому-то внутреннему указанию, он медленно повернул голову вправо: там, в таких же кустах олеандра, растущих по другую сторону дорожки, он увидел неподвижную человеческую фигуру. Вместо лица было едва различимое серое пятно, но по очертаниям головы и плеч он понял, что это - Гаврилов. Сын Вождя закрыл глаза и вдруг отчаянно понадеялся, что, когда он вновь их откроет, Гаврилов исчезнет, и окажется, что это была только тень от кустов, а Гаврилов ему померещился. Он открыл глаза, но тот не исчез.
Он понял, что теперь он должен уйти, и уйти так, чтобы Гаврилов его не заметил. Потом он будет бороться за Марину, он всех убедит, умолит, он постарается вырвать у них право на счастье, на жизнь... Но сегодня он даже не услышит ее голоса, иначе Гаврилов может причинить какой-нибудь вред Марине. Осторожно переставляя ноги, боясь шумно ступить или задеть ветку, он попятился от окна вглубь кустов, так и не отводя глаз от окна и спокойного лица Марины, склоненного над книгой. Потом он отвернулся и скорым шагом пошел прочь.
К их с Гавриловым домику он шел по газонам, прячась за кустами и деревьями, обходя освещенные ночными фонарями крупные дорожки, опасаясь сообщников Гаврилова. Там, где блестели глянцевитые листья рододендронов, ему мерещились кожаные куртки. Возле их домика никого не было, по крайней мере, он никого не заметил. Он прошел через пустую гостиную в свою комнату, не раздеваясь, бросился на кровать и, как это ни странно, почему-то мгновенно уснул.
Утром его разбудил Гаврилов. Он взял с тумбочки книгу и спросил:
- Ну что, добили графа Толстого?
Сын Вождя не ответил, делая вид, что еще не совсем проснулся. Он почти ненавидел Гаврилова, но лгать все равно не хотелось.
- Идемте на завтрак! Потом о Толстом поговорим...
Завтрак подавала сменщица Марины. Сын Вождя этому даже был рад - как бы он смотрел в глаза Марине? Он ведь не мог ей ничего объяснить!
После завтрака Гаврилов объявил, что ночью пришла телефонограмма: им приказано срочно возвращаться в Москву, там на его счет принято какое-то важное решение. - А книжку Толстого отдайте дежурной, она ее вернет в библиотеку санатория, - бросил ему Гаврилов, вставая из-за стола. - Кстати, это у вас не "Война и мир", а "Воскресенье". Впрочем, это не важно. Ну, идемте собираться, через полчаса за нами прибудет машина.
Когда Сын Вождя укладывал в чемодан свои серые брюки из холстинки, в которых ходил на прогулку с Мариной, он услышал глухой стук: из кармана брюк на пол выпал круглый белый голыш, тот самый, за которым они с Мариной ныряли в море.
У ворот санатория "эмку", приехавшую за ними, чтобы везти их с Гавриловым на вокзал, задержал дежурный: шофер "эмки" должны был свернуть в боковую аллею, чтобы пропустить въезжавший в ворота странный крытый фургон без окон.
В Москве на перроне их встречали "кожаные куртки" в защитной форме. Гаврилов куда-то мгновенно исчез, и Сын Вождя никогда уже больше его не встречал. Сына Вождя взяли под руки и быстро провели куда-то за здание вокзала. Там в закутке стоял точно такой же фургон без окон, какой встретился им в воротах санатория. Сзади фургона открылась дверь, и Сыну Вождя было приказано залезть в него по короткой железной лесенке. Внутри фургон был перегорожен решеткой. Его завели за решетку и велели сесть на скамью, а потом с лязгом закрыли за ним дверь из толстых железных прутьев. Перед решеткой двое охранников с винтовками уселись на скамейки. Машина тронулась и повезла его на Лубянку. Потом он узнал, что такой фургон зовется "черным вороном" или "воронком", и теперь в таких "воронках" возят арестованных.
Не было ни суда, ни допросов - ничего. Его просто отвезли в Казань и поместили в специальную психиатрическую больницу закрытого типа. А белый камушек так и остался у него, и ему удалось его сохранить: при обысках он прятал его во рту.
Двадцать лет спустя его выпустили и поселили в этой самой ленинградской однокомнатной квартире, из которой он так ловко сумел сегодня уйти, чтобы отпраздновать свой ДЕНЬ СВОБОДЫ.
Уже стемнело, и метель улеглась. Сын Вождя поглядел в последний раз на белый камень, уложил его в спичечный коробок, коробок аккуратно завернул в носовой платок и опустил на дно кармана. Пора было возвращаться домой. Он извлек из-под скамьи свою авоську с кефиром и сметаной, папиросами и докторской колбасой, поднялся, потоптался и побрел по глубокому гладкому снегу к дорожке. Его следов, оставленных когда он шел к скамье, уже не было видно - метель успела все замести. .....
ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТ АВТОРА. 21 января 2002 года я гостила на даче под Петербургом у своих старинных друзей, отмечавших серебряную свадьбу. Большинство гостей было мне раньше не знакомо, так что имен я не запомнила, но общество подобралось смешанное и любопытное. После соответствующих юбилею тостов и первой атаки на закуски, разговор, как водится, зашел о мировых и российских проблемах, и с этих рельс уже не сходил до конца вечера.
Кто-то вспомнил, что сегодня день смерти В. Ленина. Естественно, заговорили о том, как же теперь следует поступить с мумией вождя?
- Сжечь, пепел забить в пушку и выстрелить в сторону Запада! - заявила Хозяйка дома.
- Благодарствуйте, хозяюшка, - сказал Гость-эмигрант, приехавший из Парижа погостить на исторической родине, - за какие же это грехи вы хотите посыпать наши головы таким отвратительным пеплом?
- Оттуда, с вашего Запада, к нам пришла эта зараза. - Значит, иммунитет был плохой... Еще один гость высказал свою точку зрения.
- Эта высохшая мумия, - сказал он, - предмет поклонения коммунистов, их святыня, а чужие святыни следует уважать.
- Святыня?! - взвилась Хозяйка. - Сейчас полно сатанистских сект: так что же, прикажете уважать их святыни тоже? Какие-нибудь рога и копыта? Другой гость спросил:
- А почему, собственно, вы отказываете Ленину в православном погребении? Все-таки он, надо полагать, крещеный.
Но Хозяйка была непреклонна:
- Недостоин он христианского погребения! А что он крещеный - так это ему не во спасение, а в погибель. Он отступник от Бога, враг Церкви и умер без покаяния. Он не был отпет, а неотпетых хоронили, как известно, за оградой.
- Ну, вот пусть его под кремлевской стеной и похоронят. Там уже много их лежит, неотпетых. Это кто-то в свое время славно придумал - вождей революции хоронить за оградой святого Кремля, - сказал Хозяин.
- А вы знаете, Ленин, вполне возможно, и отпет, - вступил в разговор Гость из Москвы. - Отпет заочно. Есть такой православный обряд: если усопшего по какой-то причине не смогли отпеть в церкви - его отпевают заочно, а потом относят освященную горсть земли на его могилу. Так вот, вполне возможно, что Ленин был отпет таким образом. Мне под большим секретом когда-то рассказал об этом бывший сотрудник специального института, занимавшегося мумией В. И. Ленина.
- В России теперь нет запретных тем, а в нашем доме и прежде никогда не бывало, так что извольте нам все рассказать, - потребовала Хозяйка, - тем более, что у нас сегодня гости из Берлина, из Парижа - им это будет очень интересно.
- Пожалуй, расскажу, хозяюшка, благо история не очень длинная, - согласился Гость из Москвы. - Я уж позабыл, как назывался этот институт, кажется имени академика Бориса Збарского, который бальзамировал тело Ленина. Помню только, что, по словам моего знакомого, сотрудники этого странного института вверенный их попечению объект именовали "Копчушкой". А история заочного христианского отпевания Владимира Ильича Ленина такова. В конце восьмидесятых годов, как раз 21-ого января, в институт позвонили из охраны мавзолея и объявили, что у них там произошла диверсия: какой-то старик, терпеливо отстояв очередь, вошел в усыпальницу вождя и, проходя мимо мумии, вдруг размахнулся и бросил на стекло саркофага горсть земли. Старика арестовали и увезли на Лубянку, а сотрудникам института было приказано саркофаг Копчушки обследовать на предмет каких-либо повреждений. Обследовали, изменений не нашли, а что нужно протерли и пропылесосили, и на этом все успокоилось. Потом до моего знакомого дошло, что безумный старик, совершив свою странную акцию, в тот же день скончался от инфаркта, но перед смертью будто бы успел сказать, что он - незаконный сын Ленина, а земля, которую он бросил на гроб своего отца, - освященная. Он получил ее в церкви, где заказал заочное отпевание усопшего. Старик скончался, виновных не нашли, дело закрыли. Но с этого момента странные дела начались в Мавзолее. Копчушка, который и без того доставлял немало хлопот советской науке бальзамирования, вдруг начал неотвратимо разлагаться прямо на глазах и скоро рассыпался в прах. Этот прах потихоньку где-то закопали, а в мавзолее для успокоения упорных ленинцев демонстрируют с той поры мастерски выполненную восковую куклу. Не знаю, можно ли верить этой истории, но мне бы хотелось. - Мне тоже, - сказала я. - Только, если все так и было, как вы говорите, то случилось это не 21-ого января, а 22-ого - на другой день после годовщины смерти Вождя. - Почему вы так думаете? - Да так уж... Я даже знаю, что в тот день была метель. - Больше вслух я ничего не сказала, а про себя подумала: "Так значит, он простил". Историю Сына Вождя мне поведал когда-то под большим секретом знакомый художник, но рассказывать такую длинную и печальную повесть в тот вечер мне не хотелось.
Вернувшись из Петербурга в Берлин, я разыскала в своем архиве тонкую пачку папиросной бумаги, перечла уже почти забытую повесть о Сыне Вождя, отпечатанную без интервалов на "Эрике", перенесла ее в компьютер и закончила.
Ленинград, 1975 и Берлин, 2002.