«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 42%

    Итак, я продолжаю... Стены сплошь из мозаики, а на них - портреты святых.
    - Иконы, вы хотите сказать?
    - Я всегда считала, что иконы - это и есть портреты снятых. Разве это не одно и то же?
    - Конечно, нет. Я могу вам прямо сейчас показать, в чем тут разница.
    Мать Евдокия порылась в своем мешочке, достала кожаный бумажник, а из него - маленькую иконку и фотографию в прозрачном пластиковом футляре.
    - Вот это икона святого мученика Иосифа Монреальского, а это - его фотография. Видите разницу?
    Разница была очевидна хотя бы потому, что на фотографии живой мученик застенчиво улыбался, а представить себе улыбающегося святого на иконе у меня воображения не хватало. На иконе вокруг его головы было сияние, и все же это было лицо того же самого человека.
    - Я не совсем могу объяснить разницу, но теперь я ее понимаю. А откуда у вас фотография святого?
    - Сам подарил, - улыбнулась мать Евдокия.-Ну, так продолжайте, какие же иконы вы изобразили бы в храме?
    - Этот ваш знакомый святой какой-то слишком добрый даже па иконе. Я говорю это не только потому, что он исцелил мою бабушку. Я представляю себе святых с жесткими проницательными глазами, которые смотрели бы со всех стен, строго следя за каждым движением монахинь, своего рода камеры Надзора.
    - Ух, как страшно... Дальше?
    - Вокруг храма я расположила бы в форме каре низкие каменные бараки с решетками на окнах. По звону колокола монахини выходят рядами из дверей бараков и уныло шествуют в церковь на службу, опустив головы и держа руки за спиной.
    - Не слишком ли мрачно?
    - Я так это себе представляю. Монахини одеты в черное, даже апостольники у них черные, а не белые, как у вас.
    - Тут вы угадали, Сандра. Белые апостольники мы надеваем только летом. А вот монахинь, идущих на службу колоннами и с руками за спиной, мне как-то описывали. Правда это было очень давно.
    - Значит, и это я угадала?
    - В каком-то смысле. Однажды к нам приехала молоденькая девочка из Германии - это было еще до потопа. Такая рыженькая хохотушка, певунья, спортсменка-баскетболистка. Она любила кино, а в кино уже тогда именно так изображали мрачную монашескую жизнь. Вот она и приехала поглядеть, так ли это на самом деле, и стайной мыслью спасти кого-нибудь из молодых монахинь - увезти из обители.
    - Ну и что же?
    - Поглядела, пригляделась да и осталась с нами. Теперь она сестра Дарья. Я вас с нею познакомлю, когда приедем. Да вы ее и сами узнаете: они у нас принимает паломников, следит за порядком во дворе обители, кормит кошек и поет на клиросе - ее трудно не заметить. Ну а какой сюжет развивался бы в этом вашем суровом интерьере?
    - Вообще-то я сочиняю только декорации, а сюжеты строят реалисты-режиссеры. Но и могу попробовать.
    - Попробуйте!
    - Вы выступаете в роли заказчицы? Я спрашиваю, потому что есть три рода сюжетов - мужские, женские и смешанные.
    - Хорошо, пусть я буду вашей заказчицей. Итак?
    - Итак, героиня - монахиня. Ее пожизненно заточили в монастырь за непослушание отцу. Она страдает и знает, что ей оттуда не выйти на свободу. Однажды она возвращается после церковной службы в свою камеру...
    - Комната монахини называется кельей.
    - Да, я вспомнила - келья. Так вот, она входит в свою келью, садится в кресло и плачет. И тут ее кто-то вызывает по персонику. Она надеется, что это отец, решивший ее простить, но это ошибочный вызов: на экране прекрасный юноша, русский граф, который хотел вызвать свою невесту, но перепугал код.
    - Дальше все ясно! - засмеялась мать Евдокия. - Прекрасный граф освобождает юную монахиню, и она, счастливая, уходит с ним в обнимку на свободу.
    - Ну, примерно так. Впрочем, умный заказчик сам дальше развивает предложенный сюжет. А вот как бы вы сами его продолжили?
    - Освобожденная монахиня бросается покупать себе наряды в модных магазинах, с упоением танцует на балах, с восторгом слушает комплименты своего рыцаря-освободителя. А потом постепенно наряды и веселье ей надоедают, разговоры окружающих кажутся скучными и ничтожными, а любовь жениха - эгоистичной и мелкой. Она понимает, что настоящая жизнь осталась в монастыре, и возвращается туда уже добровольно. Монахини и подруги-послушницы встречают ее с радостью и любовью, теперь она спокойна и счастлива - она нашла свой путь.
    - Какой странный получился сюжет. не думаю, чтобы Банк-Реаль хорошо за него заплатил - он не будет иметь успеха у потребителя.
    - А мы и не станем его предлагать, пусть Банк-Реаль на нас не рассчитывает... Вообще-то, в жизни такой сюжет встречается. Обычно, если молоденькая девушка готовится поступить в монастырь, на нее насылаются искушения - вдруг откуда-то появляются красивые ухажеры, женихи... Но если в пей крепко решение уйти от мира, она все эти соблазны отвергает и даже благодарит Бога за их попущение; она убеждается, что уходит от мирских радостей по доброй воле, а не потому что судьба ее обделила.
    - Значит, это полезно для будущей монахини - сознательно отказаться от спелого винограда, а не твердить, как та лисица, что виноград зелен?
    - Вы знаете басни Лафонтена?
    - Это русская басня, мать Евдокия, ее написал Иван Крылов. Бабушка знает много его басен и любит приводить к случаю.
    - Простите меня, по вообще-то басню про лису и виноград написал Эзоп, потом Лафонтен перевел ее с греческого на французский, а Иван Крылов уже с французского перевел на русский.
    - Я этого не знала... Мать Евдокия, вы так образованны, у вас такие разнообразные интересы, неужели вам самой не наскучила монашеская жизнь? Она ведь такая однообразная и бедная.
    - Бедная? Да что вы. Сандра! Духовная жизнь так богата и столько вмещает в себя, что никакой жизни не хватит, чтобы ее понять, углубиться в нее.
    - А что, собственно, есть духовная жизнь?
    - И как на нее настроиться?
    - Нет, настраиваться на нее я отнюдь не собираюсь.
    - Мне просто пришло на ум название книги "Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться"1.
    - О Месс, можно ли читать книги с таким скучным названием?
    - Можно и нужно.
    - Ну уж я-то воздержусь... Впрочем, сама я книг не читаю, мне только бабушка кое-что пересказывает и читает вслух. Мать Евдокия, а вам самой никогда не хотелось заглянуть в Реальность?
    - Нет. Я люблю настоящую жизнь.
    - Вы монахиня и любите жизнь?
    - Конечно. Не мирскую жизнь, а просто жизнь.
    - Но игра в Реальность - искусство, а искусство разве не часть жизни?
    - Вопрос в том, какое это искусство. Я воспринимаю только то искусство, которое говорит о Боге. Вы встречали такое и Реальности?
    - Конечно. Есть множество сюжетов, в которых действует Мессия-бог: он спасает героев, направляет их поступки, одобряет и награждает правильные действия, порицает и наказывает дурные. Но если вам нравятся другие боги, то к вашим услугам целый пантеон: боги Древней Греции и Рима, Ассирии и Египта, Индии и Африки...
    - Речь не идет об Антихристе или языческих богах. Хотя искусство древних, еще не познавших Единого Бога, часто посвящалось языческим богам-демонам, и в нем была своя особая красота - творческие люди через искусство искали Истину и во тьме многобожия. Но с тех пор, как Господь явил Себя людям, искусство либо ведет к Богу, либо уводит от Него в другую сторону - к сатане. Это опасное занятие, недаром корень его - "искус", искушение.
    - Вы так говорите, как будто прошли через это искушение.
    - Прошла. Когда я была молода, в мире еще не царила Реальность, а были книги, музыка, театр и кино, изобразительные искусства. Я была искусствоведом и работала в Метрополитен-музее, крупнейшем музее Америки. Кроме того, я получила музыкальное образование и у меня была огромная любовь к литературе-словом, было из чего выбирать. Но уже тогда я поняла, что мне скучно любое творение человеческое, даже самое гениальное, если оно не служит богопознанию.
    - Но это же скучно - все только о Боге и о Боге!
    - Книга или картина необязательно должны впрямую говорить о Нем. Есть особое благоухание христианства, и оно ощущается далее тогда, когда слово Бог не у поминается напрямую; скажем, в тексте книги нет даже слова "Бог", но вся книга пронизана Его присутствием. Но если высказанное или невысказанное понятие о Боге отсутствует полностью, тогда произведение искусства наполняется сатанинским смрадом - мир духовный не терпит пустоты. Между прочим, так это и в людях: человек может не осознавать себя верующим, но духовность присутствует в нем неощутимо для его разума, и она открывается другим людям, верующим, через особое духовное благоухание исходящее от его души. В конце концов Господь открывает таким людям глаза, и они с радостью понимают, что всегда были христианами, хотя и не догадывались об этом. Они находят своего Отца. Это очень счастливый миг в жизни человека.
    - Вам не кажется, что это немного похоже па сказку из детской Реальности? Королевского сына крадут и отдают на воспитание чужеземцам. Он растет среди них, но остается чужим, и они для него чужие. Он сирота до тех пор, пока случай не открывает ему, кто его отец.
    - Примерно так это происходит и в жизни.
    - Так что же было с вами? Вы могли выбрать искусство, а избрали монастырь?
    - Я попробовала одно, другое и убедилась, что в служении Богу через искусство очень трудно полностью отрешиться от служения себе: человек слаб, и, когда он пытается выразить свои мысли о Боге, он все равно как бы ненароком выражает и себя самого, свое Я, свое Эго, полное грехов и грешков, страстей и страстишек. Наше Эго - это такая пронырливая козявка! В конце концов мое Я настолько мне обрыдло, что я решила спасаться от него в монашестве.
    - И вам удалось полностью отказаться от своего "я"7?
    - Далеко нет, куда там! Полностью это удавалось только святым, но даже им приходилось до конца быть настороже. Эго похоже на вирус: кажется, человек вылечился, а вирус загнан в уголок, но стоит возникнуть благоприятным условиям, как наше неуемное Эго тут как тут и разрастается, как плесень в тепле.
    - А оно, это самое Эго, не может разве довольствоваться каким-нибудь скромным уголком и вашем сознании? Пусть бы жили себе на равных и ваш Бог, и ваше собственное Я. Вот я бы никогда не смогла отказаться от себя, такой единственной, неповторимой и любимой, с которой я так давно и так близко знакома, ради неведомого Бога!
    - Самоограничение не в природе Эго. Как вирус, как раковая опухоль, Эго стремится к бурному и неограниченному росту. Если ему дать волю, оно заполняет всю душу человека, каждую клетку его физического организма и в конце концов, как и раковая опухоль, губит и человека, и самое себя.
    - Как же с ним справиться?
    - Человеку это невозможно, а Богу возможно все. Молиться надо.
    - Странное у вас мировоззрение, мать Евдокия! А вот наша Реальность служит именно для того, чтобы человеческое Эго ничем себя не ограничивало в проявлении и могло бы полностью выразить себя хотя бы на экране. У нас есть, например, возможность изжить в Реальности любые свои комплексы, создать мир, в котором побеждают именно мои идеи и ничьи другие. Мой собственный мир, мною сотворенный и мне подвластный, - это так прекрасно!
    - Скажите, Сандра, а какое состояние наиболее характерно для вас между уходами в Реальность?
    - Вы меня подловили, мать Евдокия! Я вам честно скажу, что вне Реальности меня просто одолевает скука. Теперь-то мне некогда унывать, теперь мне стало любопытно жить, а до этих поездок с макаронами я часто впадала в полное уныние и только в гостях у бабушки избавлялась от него. Я думаю, вне Реальности уныние нападало на меня именно из-за несовершенства вне реального мира.
    - Уныние. Я так и думала. Уныние, дорогая Сандра, святые отцы называли "печалью дьявола".
    - Странные вы люди, христиане, верите в Бога, а сами на каждом шагу поминаете то Антихриста, то дьявола.
    - Когда идет война, приходится думать о враге чаще, чем хочется.
    - Что вы такое говорите, мать Евдокия! Третья мировая война уже давно кончилась, а новой войны наш Мессия не допустит. Что же касается уныния... Знаете, это, может быть, происходит со мной еще оттого, что я не такая как все: до излечения в адаптационной школе я была очень запущенным и трудным ребенком, и возможно, что это до сих пор дает о себе знать на уровне моего подсознания...
    Почти все время, что мы ехали по островам Баварии, мы провели вот и таких примерно беседах. Странное дело, мы были с матерью Евдокией такие разные, что, казалось бы, и говорили на разных языках, но мне с ней было интересно: пусть она была совсем чужая мне по взглядам, но она была какая-то очень цельная, настоящая. Почти как моя бабушка.
    К вечеру первого дня мы нашли укромный старый съезд, сделали несколько поворотов среди елового леса, нашли подходящую полянку и остановились на ночлег. Я достала из большой корзины, набитой едой и сверху завязанной клетчатой красной скатертью от пыли, термос с чаем и готовые бутерброды, выложила на пластиковую тарелку вареные овощи для матери Евдокии, расстелила скатерть на траве и разложила на ней наш ужин. Мать Евдокия прочла вслух молитву перед едой и перекрестила все, что лежало па скатерти. Я привыкла к тому, что бабушка тоже крестит еду, но мать Евдокия, конечно, могла бы и спросить, нравится ли мне, что она размахивает голыми руками над сдой. Но я решила не придираться - нам ведь еще вместе ехать и ехать. Я с аппетитом съела пару бутербродов, а потом принялась и за овощи матери Евдокии; она ограничилась куском хлеба и двумя вареными картофелинами. Мы поели, выпили по кружке чая и разошлись спать по своим машинам. Ночь была теплая, мы оставили окна приоткрытыми. Я несколько раз просыпалась и слышала со стороны мобишки тихое пение, видно, матери Евдокии не спалось и она коротала бессонницу в молитве.
    На второй день кончились бесконечные аквастрады, мы ехали уже по берегу Швейцарских Альп. Альпийский массив уцелел после Катастрофы, но превратился в длинный гористый остров, отделяющий Европейское море от Средиземного океана. Центральная его часть и южный берег были густо застроены и заселены, там было множество новых городов и прекрасных шестиполосных дорог. Особенно тесно было застроено побережье: здесь был лучший в Европе климат, часто светило солнце, а потому люди стремились сюда. Конечно, не у всех хватало средств, чтобы жить постоянно в этом благодатном крае, но провести здесь неделю-другую мог всякий планетянин, имеющий работу первой или даже второй категории. Зато северные склоны Альпийских гор, полого опускавшиеся в гнилые воды Европейского моря, были довольно безлюдны.
    Там было множество топей, а в море - опасных мелей, и потому невозможно было судоходство. В первый период после Катастрофы по берегу были проложены руками военных неплохие автострады, поскольку именно сюда вывозили спасенных от наводнения и почти весь берег был тогда занят временными палаточными лагерями беженцев. Лагеря эти были обнесены колючей проволокой, а кое-где и бетонными стенами, и очень строго охранялись. Это была суровая, по необходимая мера: измученные, нетерпеливые беженцы пытались оттуда прорываться в перенаселенные города, производя беспорядки и совершая множество крупных и мелких преступлений - от кражи продуктов питания до убийства граждан, уже получивших жилье, с целью занять их квартиры и комнаты. Беженцы врывались в города и располагались со своим скарбом и детьми прямо на улицах, скрывались в подземных коммуникациях, в канализации, в гаражах для мобилей и даже на крышах зданий, откуда их снимали полицейские вертолеты. Наш дорогой Месс откровенно плакал перед всем миром, когда говорил о страданиях беженцев; он постоянно о них думал и делал все возможное, чтобы облегчить их судьбу. И мы знаем, что положение в лагерях очень скоро изменилось к лучшему: люди имели крышу над головой, пищу и получали медицинское обслуживание. Но самое главное, они все были снабжены персониками за счет личных средств Мессии и могли, выходя бесплатно в Реальность, совершенно забыть о своих житейских невзгодах. Работали они только на санитарной очистке собственных лагерей, а потому могли проводить в Реальности почти все свое время. И все это оплачивал Мессия! Всем необходимым беженцев снабжали с помощью вертолетов армии и полиции, ими же их эвакуировали весной и осенью на время паводков, а потом возвращали обратно в просохшие лагеря. Грабежи и нападения на города прекратились. А совсем недавно я услышала в новостях сообщение о том, что последний городок беженцев ликвидирован, а его обитатели переселены в новые города на постоянное место жительства.
    Сухопутных дорог и аквастрад здесь не было, но при большой нужде проехать было можно: и зарослях дьяволоха, покрывавших почти весь этот унылый берег, сохранились остатки допотопных асфальтовых и бетонных автострад. У матери Евдокии был с собой старинный дорожный атлас Европы, в который от руки были внесены изменения. По нему мы и пробирались через эти унылые земли. Впрочем, на атлас нельзя было полагаться даже с учетом после катастрофических изменений, поскольку изменения продолжали происходить: море наступало, подмывая берег; побеги дьяволоха, набравшись сил в темноте под асфальтом и бетоном, взрывали целые участки дорог, превращая их в тупики. Но дороги, которые когда-то шли из Швейцарии на север, в Германию и Францию, теперь вели только под воду. Зато охать но этим одичавшим местам было безопасно в смысле Надзора с воздуха, надо было только придерживаться южной, подветренной стороны дорог: гибкие стволы дьяволоха под ветром постоянно дующим через горы со стороны Средиземного океана, переплетясь верхушками, образовали над автострадой сплошной нависающий козырек - под этим прикрытием мы и ехали. Вот только езда эта была скучной и утомительной: слева буро-зеленая колючая стена, справа такие же островки дьяволоха, перемежающиеся болотами, песчаными проплешинами и голыми скалами, а за ними - неподвижная гладь Европейского моря ржаво-оливкового цвета с зелеными полосами "водяной чумы" и радужными пятнами много лет назад разлившейся нефти. Если бы не разговоры с матерью Евдокией, я бы давно уснула за рулем.
    Где-то к полудню справа, недалеко от дороги, появилась бетонная стена.
    - Мать Евдокия, вы ведь здесь недавно проезжали, что это за стена?
    - Я по другой дороге ехала, ближе к Альпам. Здесь я проезжала года два назад, но тогда тут не было стены, а стоял палаточный городок беженцев. После него должен быть поворот налево.
    По верху стены кольцами вилась колючая проволока, кое-где перепутанная побегами вьюнка-быстряка с огромными белыми колокольчиками.
    - Наверное, идет какое-нибудь строительство, - предположила я. - Надо поскорей проехать это место, на стройках обязательно стоят камеры Надзора.
    Но вокруг не видно было ни людей, ни машин. Мы увидели только большую надпись: "Осторожно! К стене не подходить!". И воздухе над стеной стаями вились чайки. Через полкилометра дорога резко свернула влево, а стена ушла под воду подступившего совсем близко моря. Неподалеку, возле самой стены, там где она была ниже, торчал остов обгоревшего вездехода времен войны. Я остановилась напротив него и вышла из кабины. Мать Евдокия открыла окно со своей стороны.
    - Ну, что там? - спросила она.
    - Вокруг вес тихо, никого пет. Можно влезть на вездеход и заглянуть через стену, - предложила я.
    - А зачем это? - спросила мать Евдокия.
    - Просто так. Мне хочется размять ноги, да и любопытно посмотреть: я только в новостях видела лагеря беженцев.
    - Не ходите, прошу нас, - сказала мать Евдокия тонким голоском испуганной девочки. - Я чувствую там что-то жуткое, прислушайтесь, как страшно кричат чайки!
    - Да что вы, мать Евдокия! Вот уж не думала, что вас могут испугать птицы. Похоже, что тут уже давно никого нет. Но в самом деле интересно, почему там, за стеной, столько чаек? Я обязательно погляжу.
    - Ну, как хотите, а я не пойду, посижу в машине.
    Я вышла из кабины и пошла по вязкой земле прямо к вездеходу. Влезть на него было совсем не трудно, только руки сразу же запачкались гарью и ржавчиной. Но и вскарабкавшись на кабину вездехода, я не смогла заглянуть через стену, хотя вставала на цыпочки и даже подпрыгивала, рискуя провалиться сквозь проржавевшую крышу. Я спустилась вниз и вернулась к джипу.
    - Ну и что же там такое? - спросила мать Евдокия, не поднимая головы от своего плетения.
    - Еще не знаю. Сейчас я отцеплю трос и попробую забраться с его помощью.
    Мать Евдокия хотела что-то сказать, может быть, посетовать на то, что из-за моего любопытства мы теряем время, но, взглянув на меня, раздумала и только молчала неодобрительно.
    С крыши вездехода мне удалось зацепить крюком буксировочного троса железный штырь, к которому крепилась колючая проволока. Теперь мне надо было с помощью троса преодолеть каких-нибудь два метра высоты, и я довольно ловко это проделала. Взобравшись па стену, я выпрямилась, держась за железную палку, и посмотрела за стену.
    Мать Евдокия была права: я увидела остатки палаточного города, почти целиком ушедшего под воду; только на узкой полосе земли, уже покрытой ползучими побегами дьяволоха, у той части стены, которая отделяла городок от дороги, стояли палатки. От самих палаток почти ничего не осталось - только клочья зеленого брезента на ржавых железных прутьях. Ветер гонял между ними мусор, закручивая его небольшими смерчиками. Тысячи чаек копались в грудах тряпья внутри бывших палаток, дрались из-за каких-то темных ошметков, взлетали и опять возвращались. Верхний край стены был довольно широк, и я пошла по нему, придерживаясь за проволоку, туда, где суетились чайки... Когда я вернулась к джипу, меня все еще продолжало выворачивать наизнанку, хотя весь сегодняшний рацион я выбросила из себя еще со стены. Как я отцепила трос и дотащила его до наших машин, я и сама не понимала.
    - Полейте мне на руки, мать Евдокия! - просипела я сквозь очередной приступ тошноты.
    Выдержке монахинь можно позавидовать: мать Евдокия ни о чем меня не спросила, пока доставала канистру с водой и мыло, поливала мне на руки и подавала бумажные салфетки.
    - Скажите честно, от меня воняет? - спросила я, изведя всю канистру.
    - Ничем от нас не воняет, Сандра, не выдумывайте - вы стояли высоко на стене.
    - Да, но ветер дул в мою сторону!
    - И ветер никак не мог дуть на вас со стороны моря, здесь всегда ветер с океана. Давайте-ка поскорей уедем отсюда.
    Я отдышалась, снова прицепила мобиль, села за руль джипа и рванула с места, стараясь как можно скорее оказаться подальше от стены и от того что я увидела за стеной.
    - Мать Евдокия! Вода к ним подступала, а стена не давала им выбраться. Они лезли на стену, громоздились друг на друга и в таком положении погибли. Огромные кучи! И руки все еще тянутся, тянутся вверх, а рты открыты... А другие просто лежат, скорчившись, в своих палатках, и маленькие трупики тоже... И чайки, тысячи чаек, которые до сих пор...
    - Молчите, прошу вас, - тихо сказала монахиня.
    Я взглянула на нее. Из-под ее закрытых глаз катились слезы, а губы что-то шептали. Наверно, она молилась за тех, кого я видела. Что ж, если ничего нельзя сделать, то и это неплохо... Я вела машину в полной прострации, стараясь только не врезаться в стену колючек справа. Наверно, этот шок продолжался бы еще очень долго, если бы не опасная встреча, которая нас поджидала где-то в часе езды от бывшего палаточного города. За одним из поворотов дороги я увидела впереди несущийся на нас огромный красный мобиль полиции Надзора. Сообразив, что джип заслоняет мобишку, если смотреть на него спереди, я резко остановилась. Надзорный мобиль тоже затормозил метрах в пятидесяти перед нами. Из него вышел пожилой полицейский и направился к нам. Быстро расстегнув комбинезон па груди, я обнажила шею, закатала рукава и приветственно помахала ему из окна голой рукой. Он приблизился, и я разглядела нашивки сержанта. - Уа, сержант! Вы из местного участка? - Да. А вы... - Так какого же черта вы не уберете старую развалину там, у стены? - я показала большим пальцем назад, в сторону палаточного городка. Уж теперь-то он точно разглядел мои голые руки и шею, скользнул взглядом по моим отросшим волосам: ни одна планетянка не станет носить волосы, нарушать принятую форму одежды и обнажаться, если у нее нет на это особых прав. - Ваш Надзор сообщил в Центр экологии, что асы повадились посещать этот ваш могильник. Ничего удивительного, у вас там для них чуть ли не лифт приготовлен. Почему экологическая служба должна за вас думать о таких пустяках? - Вы имеете в виду, достопочтенная... - Майор Юлия. -... достопочтенная майор Юлия, обгоревший вездеход там, под стеной? - Сообразили наконец! Вечером я лично проверю с вертолета, будет л и он у бран, и если вы его не оттащите на свалку, сержант... - Сержант Пукарес. - Отвечать будете лично вы, сержант Пукарес! Все! Можете быть свободны. Я рванула машину, оставив сержанта Пукареса утирать пот после разноса. Он так и стоял, глядя нам вслед, пока мы не скрылись за новым поворотом. Тут я взглянула на мать Евдокию: она по-прежнему плела свои узелки, только на ее голову и плечи была накинута бабушкина красная клетчатая салфетка, из под которой виднелись две тонкие, обнаженные до локтей руки. Уловив мой взгляд, она подняла голову: -Я правильно поняла смысл маскировки? - Гениально! Вас можно принять за кого угодно, только не за монахиню и не за простую планетянку. Голые руки, как известно, привилегия немногих, а клетчатый апостольник - это даже оригинально, простенько и со вкусом. А как это вы догадались закатать рукава? - Я это сделала, глядя на вас. Сообразила: раз уж вы в первую очередь решили обнажить руки, значит, вы знаете, зачем это надо делать. - С вами можно возить макароны, мать Евдокия, -заметила я покровительственно. - Вы думаете? Вот и матушка игуменья, наверно, так считает, - кротко вздохнула мать Евдокия, - иначе она не благословляла бы меня па эти поездки по три-четыре раза в году. Ловко она меня поддела! Но я не сдалась. - Так почему же у вас ручки такие белые, мать Евдокия? Как это вы уберегли их от загара, обнажая перед каждым полицейским? - Нехорошо смеяться над бедной монахиней! - совсем елейным голоском пропела мать Евдокия. - Это нервный смех, - успокоила я ее. Тут мы обе начали хихикать, а потом разошлись вовсю и не могли остановиться минут пятнадцать. Но я думаю, смеялись мы потому, что нам обеим действительно требовалась разрядка. - А знаете:, мать Евдокия,- сказала я, отсмеявшись и вытирая слезы, - в прежних автомобилях надо было управлять не только руками, но и ногами: в полу машины были две педали - для правой и для левой ноги. Это бабушка мне рассказывала. - А почему вы об этом сейчас вспомнили, Сандра? - Да потому, что у меня до сих пор дрожат ноги; представляете, что бы было, если бы пришлось ими работать? - Значит, вы тоже испугались полицейского? - Еще как! Но у меня, видимо, инстинкты не поспевают за действиями: сначала я реагирую на опасность, причем реагирую правильно, как будто мне кто-то диктует, как я должна поступить, а потом, когда опасность уже позади, я ее осмысливаю и вот тогда уже, так сказать в свободное время, пугаюсь до паники. Вот как сейчас. - Со мной происходит то же самое. Пока вы разговаривали с полицейским, я вязала четки и читала Иисусову молитву, и все узелки получились ровными как один; зато все то, что я потом навязала, придется полностью распустить. У вас паника выходит через ноги, а у меня через руки - вот и вся разница. - Интересно, какой психический закон нами управляет в этих случаях? - По-вашему психический закон, а по-нашему - Ангел-Хранитель. - Ну, нет! Я за свои поступки сама отвечаю! Нет у меня Ангела-Хранителя, кроме бабушки. - Это вы хорошо сказали, Сандра, то есть про бабушку, хорошо. Я только одного не понимаю: вы согласны признать, что вами управляет какой-то абстрактный психический закон, и это вашей гордости не задевает, а вот мысль о помощи Ангела-Хранителя вызывает у вас бурный протест. - Я не верю в ангелов! - А в бесов верите? - Тоже не верю. Кто их видел? Разве что в Реальности... - Вы разве никогда не видели существа, которого сегодня мир величает Мессией? - Мессия - бес?! - Даже хуже. Это воплощение сатаны, верховного беса, это Антихрист. Ну вот, опять началось! - Что вы такое несете, мать Евдокия? Как у вас поворачивается язык? Правитель, отдавший столько сил спасению человечества от последствий мировой войны и Катастрофы - и вдруг сатана, бес и вообще не человек! - Сандра, то, что вы видели за стеной бывшего палаточного городка, - это тоже дело рук Лжемессии. - Как вы можете говорить такое? Вы - глупая черная ворона с птичьими мозгами! Вы, наверно, с утра налакались елея в честь воскресенья и теперь несете что попало! - Я изо всей силы ударила кулаком по стоп-клавише - джип с визгом остановился. - Выходите из машины и убирайтесь ко всем своим ангелам с вашими макаронами! Мать Евдокия молча взяла свой мешочек, вылезла, путаясь в подоле, из кабины и сразу же пошла вперед по дороге. Я развернула джип и погнала его в обратную сторону. Меня трясло, кровь стучала двумя молотками по вискам, я просто задыхалась от ярости. Как хорошо, что я догадалась высадить ее из машины, ведь я могла бы наброситься на нее и избить, даже убить, быть может. Что бы я тогда сказала бабушке? О Месс! А что я теперь-то ей скажу? Фф-у-у! Я опять остановила машину, вышла и встала посреди пустой дороги. Да что же это со мной творится? Откуда такая ярость? Ну хорошо, она так думает, да и пусть себе думает что хочет! Мессия так велик, Мессия так великодушен и великолепен, как могут задеть его славу жалкие слова ничтожной монашки? Но почему, почему не спасли тех людей? Почему они оказались между морем и непреодолимой стеной? Почему они лезли ни стену, пытались поднять на нее детей? Что их гнало - вода или голод? Месс не знал, не знал об этом ничего! Нет, я должна немедленно успокоиться: что такое стало с моими нервами? Ведь я никогда не впадала в такую ярость... Да нет, она все время бесила меня, когда вела свои дурацкие разговоры с бабушкой. "Бесила" - это ведь от слова "бесы"? Еще есть выражение "Бес вселился". Надо полагать, из-за таких состояний древние и сочиняли легенды о бесах, чтобы оправдать свои гневные вспышки. Нет, я не стану сваливать на бедных бесов собственную невыдержанность и хамство, я сама должна немедленно успокоиться. Что мне помогло два дня назад? Психотерапия. Да. Я лежала в траве, смотрела в затянутое дым кой небо и представляла себе, что надо мной появился голубой просвет в виде круглого окна. И я просила: "Небо, помоги мне! Очисти меня!" Я могу это сделать и сейчас. Я легла прямо на горячий бетон,, расслабилась и стала смотреть в небо. Через несколько минут мне удалось вообразить себе, что в серо-голубой дымке появляется круглый просвет, и тогда я начала твердить: "Небо, помоги мне! Небо, очисти меня от ярости! Я не хочу ненавидеть бедную монашку за се заблуждения, ведь на самом деле она мне нравится. Небо, успокой меня!" И это нехитрое упражнение опять сотворило со мной чудо: я совершенно успокоилась, как будто с меня сняли тесную, холодную и колючую одежду. Все, что у меня внутри было скрючено гневом, расправилось, распрямилось. Я поднялась на ноги, несколько раз глубоко вздохнула и весело сказала: "Вот и спасибо тебе, Небо!" Я пошла к джипу и похолодела, увидев сзади мобишку: я ведь про него забыла, совсем забыла! Если я не хотела ехать с матерью Евдокией, не проще ли было пересадить ее в мобиль, ну и пусть себе едет одна. Вот это уж полное затмение! Я села в джип, развернулась и помчалась догонять мать Евдокию, Я увидела ее издали, и такой маленькой и одинокой показалась она мне, бредущая со своим белым мешочком в руке по этой пустынной дороге, в тени угрюмых стволов дьяволоха. Я обрадовалась, что она никуда не исчезла, хотя куда она могла исчезнуть? - и, перегнав ее, остановила джип и распахнула дверцу со стороны пассажирского сиденья. Мать Евдокия размеренным шагом поравнялась с джипом, и я увидала, что она и па ходу продолжает вязать свои четки. Она прошла мимо меня, не повернув головы, и тем же неспешным шагом пошла дальше по дороге. Я постояла немного, а потом снова поехала за ней. - Мать Евдокия! Простите меня и садитесь в машину! Пожалуйста! Она опять прошла мимо, не взглянув на меня даже искоса. Я уронила голову на руки, лежавшие на руле, и заплакала. Потом снова поехала за ней, но уже не стала перегонять, а потащилась за ней сзади, по крайней мере так я могу ее охранять. Потом мать Евдокия остановилась и подняла руку, как это делают в Реальности XX века, когда хотят остановить попутный автомобиль. Я обрадовалась, быстро подъехала к ней и распахнула дверцу, - До обители не подвезете? - спросила она своим тонким голоском. - Нам по пути, садитесь! Она закинула в кабину рюкзак и следом залезла сама. Уселась и, не дав мне успеть вымолвить слово, сказала: - Простите меня, грешную! Я виновата, ввела вас в искушение. - Это вы меня простите, мать Евдокия! Я сама не знаю, что на меня вдруг нашло. - Да, вы этого не знаете и потому ни в чем не виноваты. А сейчас не будем больше это обсуждать, давайте лучше помолчим. Наше взаимное молчание успокоило мою душу, как успокаивается вода в бабушкином пруду после того, как большая рыба, ударив хвостом по воде и подняв круги, уходит в глубину. Почти до самого вечера мы говорили только о дороге. Но за ужином, когда мы остановились на обочине под стеною дьяволоха и разложили на клетчатой скатерти свои припасы, мать Евдокия осторожно вернулась к моей дневной вспышке. - Сандра, если хотите, я вам попробую объяснить, что произошло между нами днем. Но только при условии, что вы не станете волноваться. - Говорите. - Вы помните ваши последние слова? - Какие именно? - Желая меня задеть, вы сказали, что я с утра "налакалась елея в честь воскресенья". - Да, кажется, я так и сказала. Глупость какая! - Совсем не глупость. Сандра, а вы знаете, что такое елей? - Что-нибудь вроде святой воды? - Нет. Елей - это просто-напросто постное масло. - Растительное масло? - Да. А какой сегодня день недели? - Восьмерик, день отдыха. Я, значит, в пылу назвала его "воскресеньем", как в Реальности, где счет дням недели идет иногда по старому календарю. Как, однако, работает мысль, подстегнутая гневом! - Сегодня и по церковному календарю воскресенье, иногда это совпадает. А какая связь между елеем и воскресным днем, вы знаете? -Нет. - Очень простая. Сейчас идет строгий Успенский пост, а во время поста монахам елей разрешается только по особым дням, в частности, по воскресеньям. Вы разве знали, что я действительно сегодня могу потреблять елей? - Откуда же мне было это знать?.. Уау! Получается, что я сказала то, чего сама не знала и не понимала, но что должно было вас задеть? - Получается так. Кто же подсказал нам эти слова? --Не знаю... Не хотите ли вы сказать, что как Ангел-Хранитель подсказывает добрые слова и поступки, так и бес-искуситель подсказывает злые? - А вы сами как думаете? - Ну... Можно предположить, например, что вы с бабушкой что-то говорили о посте и елее, а я случайно услышала, не придав этому значения... - Мы не говорили об этом с Елизаветой Николаевной. Для нее пост такое же привычное дело, как и для монахов. Я задумалась. Как же это получается, что я произнесла слова, значения которых не понимаю, но произнесла их вовремя и к месту? - Во время нашей стычки, мать Евдокия, я вспомнила то, чего не знала, по зато забыла то, о чем знала очень хорошо, - о вашем мобишке сзади. Рассуждая здраво, я должна была снять буксировочный трос и предложить вам ехать отдельно. Но у меня была полная уверенность в том, что если я вас высажу из своей машины, у вас не будет другого выхода, как только идти пешком. Безумие какое-то! - Гнев всегда безумен. - Не-ет! Я думаю, у меня что-то с психикой не в порядке. - Не фантазируйте. Психика у вас нормальная, у вас в душе непорядок. - Да ладно вам... А если не психика, то мораль хромает. - И тут не угадали, и в моральном отношении вы заведомая вегетарианка. - То есть? - Не станете ближних угрызать ради своей пользы. А вот с душой дело обстоит хуже - душа ваша открыта для бесовских нападений, она у вас на семи ветрах сиротствует, бедная. Мне пришла в голову мысль кое что о себе открыть матери Евдокии. - Мать Евдокия, я хочу рассказать нам что-то по секрету от бабушки. Пожалуй, это единственное, что я скрываю от нее. - Если это ваша тайна, надо ли мне ее знать? - Может быть, вы поможете мне разобраться в одном важном для меня вопросе. - Тогда слушаю. - В детстве я прошла курс социальной реабилитации в специальной школе. Из моего сознания были вычищены многие детские воспоминания, вера в Бога, молитвы, русский и греческий языки и многое другое. Пожалуй, сохранилась только моя любовь к бабушке. Я думаю, ее можно было стереть только вместе с жизнью. Сохранились и некоторые разрозненные отрывочные воспоминания. Кое-что из прошлого я потом самостоятельно восстановила по рассказам бабушки, но полной, связной памяти о годах, проведенных с дедом и бабушкой, у меня нет. Бабушка этого не знает, она думает, что у меня скверная память и обвиняет в этом мое увлечение Реальностью, - Почему вы скрываете это от Елизаветы Николаевны? Она могла бы помочь вам восстановить все утраченное, может быть, вплоть до веры в Бога, ведь вы верили в Бога в детстве? - Да. Я это знаю, но я этого не помню. Напротив, всё, что касается веры, церкви и, простите, монахов, вызывает у меня раздражение, чтобы не сказать больше. - Я это давно почувствовала. - И было с: чего. А с бабушкой все гораздо сложнее, но это долго рассказывать. - У нас предостаточно времени, нам еще ехать и ехать. - Хорошо, я расскажу вам всю свою жизнь и постараюсь покороче. - О нет! - засмеялась мать Евдокия. - Зачем же это, вся жизнь и вдруг "покороче"? - Она достала из своего мешка маленькие квадратные часы, которые называла смешным словом "будильник", и посмотрела на цифры: - Давайте мы вот как сделаем. Сейчас мне надо читать мое вечернее молитвенное правило, а вам - ложиться спать, вы должны выспаться. А завтра, когда мы двинемся в путь, вы и начнете свой рассказ. Так мы и сделали. Когда я засыпала, мать Евдокия еще мурлыкала свои молитвы, а утром я застала ее уже снова молящейся. Интересно, когда она спит?

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»