«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 36%

    И хватит, хватит этих воспоминаний! Не для того он готовился и рисковал, чтобы тратить свой единственный день на прежние страхи, обиды, разочарования и переживания. Сегодня он будет вспоминать о счастье - о Марине, о море, о солнце - вот для чего он едет на Острова. И потом, если вдуматься, разве сейчас он так уж несчастен? Он видел на улицах города стариков, одетых гораздо хуже него, видел побирающихся инвалидов, нищих старушек. В кино, в "Новостях дня", которые часто шли в начале сеанса, показывали всеобщее благоденствие и процветание, хорошо одетые веселые люди говорили с экрана о своем счастье и о счастье всего советского народа, но он знал, что, если это даже и правда, то не вся правда: ему приходилось видеть и другое... Как-то, идя по пустынной площади, он заметил, как аккуратная старушка, неплохо одетая - в пальто с воротничком из цигейки, в теплых бурочках, в чуть потертой меховой шапочке пирожком, - подобрала брошенную кем-то надкушенную булочку, завернула ее в чистый носовой платочек и положила в сумку. Заметив его удивленный взгляд, старушка опустила голову и заспешила прочь. Он хотел ее догнать и предложить немного своих денег, он вполне мог с нею поделиться, - но не осмелился, боясь смутить ее еще больше, может быть даже оскорбить. "Как ужасна должна быть униженная старость", - подумал он, глядя вслед старушке с булочкой. Кажется, он даже прослезился тогда чуть-чуть...
    Да, его старость, по крайней мере, была хоть как-то обеспечена. А несправедливость - ну так что ж с того? Теперь он хорошо знал, что не с ним одним поступили несправедливо, тут счет шел на миллионы. На шестьдесят шесть миллионов, как ему сказали однажды.
    Конечно, он мог бы выйти к людям и объяснить им, что их обманывают, но собственная немощь и усталость шептали ему: а зачем? Пусть уж сами разбираются - им жить...
    Однажды в пустом вагоне трамвая он дремал, укутав лицо шарфом и прикрыв глаза, и вдруг услышал негромкий разговор двух мужчин, сидевших через два сиденья перед ним.
    - Им выгодно обвинять не основоположника, а его последователей: дескать, Вождь и его единственно верное учение безупречны, но на практике были допущены искажения.
    - Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
    - Вот-вот! Народ не знает, что все последующие зверства и репрессии выросли из тех, что были санкционированы самим Вождем уже в самом начале, сразу после прихода к власти. Сын Вождя вздрогнул, заволновался - и вдруг решился. Он встал и подошел к беседующим:
    - Простите, молодые люди, я нечаянно услышал ваши последние слова. Я не сумасшедший, и мне ничего от вас не нужно. Я просто устал молчать, и, если бы вы согласились меня выслушать... Я - сын человека, о котором вы только что говорили.
    Они, молодые, интеллигентные, хорошо одетые люди - один с длинными кудрями почти до плеч, второй с небольшой породистой бородкой - смотрели на него с удивлением, с интересом, но без гнева и страха, и кажется, вовсе не собирались над ним смеяться. Они переглянулись, и тот, что с бородкой, сказал:
    - Давайте выйдем из трамвая и зайдем в кафе, выпьем по чашке кофе и поговорим. Не возражаете?
    - Это было бы прекрасно!
    - У вас, надеюсь, есть время, Виталий Андреевич? Жаль упускать случай познакомиться с таким интересным человеком.
    - Время найдется, только кофе за ваш счет, Юрий Алексеевич, я - пуст! - Конечно, конечно, на кофе у меня, пожалуй, хватит.
    Сын Вождя отметил: совсем еще молодые люди, обоим далеко до тридцати, явно друзья, - потому что разве можно обсуждать подобные темы не с друзьями? - а зовут друг друга по имени-отчеству и на вы. Он засуетился и заспешил к выходу, оглядываясь на них, - трамвай как раз подкатил к остановке.
    Когда они вышли из трамвая, Сын Вождя торопливо сказал:
    - Молодые люди, позвольте мне пригласить вас - у меня есть деньги. Только вы мне поможете, я никогда не был в кафе.
    Юрий Алексеевич предложил кафе "Мороженое":
    - Зимой там почти никого не бывает, и мы сможем спокойно посидеть и побеседовать. В кафе Сын Вождя выложил на столик все, что у него было запрятано за отпоротую подкладку пальто, - десять рублей и три рубля. - Этого хватит на кофе?
    - Хватит и останется, - сказал Виталий Андреевич, беря три рубля, а десятку отодвигая.
    Сын Вождя внимательно смотрел, как он подходит к стойке, заказывает кофе, расплачивается и с подносом возвращается к их столику. Кофе, как оказалось, был дешев: Виталий Андреевич положил перед Сыном Вождя два рубля сдачи с мелочью. Они пили кофе, и Сын Вождя рассказал им всю свою жизнь, даже про Марину и про белый камень не утаил, рассказал и про старца Назария. Они слушали очень внимательно, иногда переглядываясь, иногда замечая:
    - Вы понимаете, Виталий Андреевич, когда это происходило?
    - Да, конечно, Юрий Алексеевич: как раз в этот момент резко поменялся политический курс.
    По всему было видно, что они сразу безоговорочно поверили ему и верили каждому его слову. Когда он кончил, все трое долго молчали. Потом заговорил Юрий Алексеевич, тот, что носил бородку.
    - Все, что вы нам рассказали, - начал он, - чрезвычайно интересно. Это полностью укладывается в наше представление об этом человеке, о его морали. Ну, а что касается ваших тюремщиков, так ведь не с вами одним обошлись так круто: по некоторым данным только в результате репрессий было уничтожено шестьдесят шесть миллионов российских граждан. Заметьте, Виталий Андреевич, - шестьдесят шесть, неполное "число зверя"! А уж сколько исковеркано судеб - это подсчитать не дано никому, кроме Господа Бога. Если вы веруете в Него, утешайтесь тем, что на Страшном суде все казненные и обездоленные восстанут и предъявят счет палачам. По этому счету вы - счастливый человек: там, на последнем Суде, вы определенно будете стоять в ряду жертв, а не палачей, и потому будете помилованы. Ведь вы, надо полагать, крещеный и верующий человек? Ну вот. А здесь, на земле, поверьте, пока ничего, ровным счетом ничего нельзя сделать. Многие знают правду, а что они могут? Ну, поговорят на кухне с друзьями, или вот как мы с вами - в пустом кафе, да и разойдутся. А ваша личная история... Допустим, вы ее запишете, а мы распространим, передадим на Запад, и там ее опубликуют. И каков же будет результат? Они вас моментально вычислят и уничтожат!
    - Я готов к смерти...
    - Да нет, вы меня не поняли! Они не станут вас убивать физически, они теперь это редко практикуют. Но у них есть методы куда страшнее расстрела: они вас засадят в психушку уже до конца ваших дней. Лично я не советую вам идти таким путем. Попробуйте вместе того потребовать от них смягчения надзора, права встречаться с другими людьми, заводить знакомства, ходить в церковь.
    - Не думаю, что они на это пойдут.
    - А вы попытайтесь. Но если даже ваше положение не изменится, подумайте о том, что домашняя тюрьма, в которой вас теперь содержат, - это не самое худшее место заключения в нашей стране. У вас вот после пребывания в Казанской спецпсихбольнице сохранились ум и память, а в нынешней психбольнице, даже обыкновенной городской, вас могут лишить и того, и другого - теперь у них есть для этого специальные врачи и препараты. - А знаете, о чем я подумал? - вступил в разговор доселе молчавший Виталий Андреевич. - Неплохо было бы записать ваш рассказ и припрятать его до лучших времен: сохранить, так сказать, для истории. Мне кажется, это даже важнее, чем сегодняшнее разоблачение допущенных в отношении вас злодеяний.
    - А это возможно? Вы можете это сделать? - заволновался Сын Вождя. - Ни я, ни Юрий Алексеевич не можем - мы художники, а не писатели. Но, если вы позволите, мы перескажем вашу повесть кому-нибудь, кто сумеет ее записать и сохранить. Согласны? - Согласен, конечно, согласен! Я умру, а правда обо мне останется? - Обещаю вам, мы это сделаем. А теперь нам, пожалуй, пора расходиться.
    - Обождите, пожалуйста, еще совсем немного! Я хочу предложить вам одну вещь. Я вижу вон там, на полке за стойкой бутылки с шампанским - знаете, а они совсем не изменились за все эти десятилетия. Прошу вас, не откажите, выпейте со мной по бокалу шампанского! Знаете, мне приходилось пить вино, а вот шампанского я не пил ни разу в жизни, только видел в детстве, как люди пьют его в торжественных случаях. У меня сегодня торжественный день: я впервые встретил людей, которым смог рассказать свою жизнь и которые мне поверили. Не откажите мне, прошу вас! Я только вот не знаю, хватит на это десяти рублей? Юрий Алексеевич улыбнулся, кивнул, взял из его рук деньги и отправился к стойке за шампанским. Он мелкими глотками пил шампанское, и оно ему ужасно нравилось. Но еще больше ему нравилось то, что напротив него, с такими же высокими тонкостенными бокалами в руках, сидят другие люди - умные, воспитанные и серьезные, с которыми он только что вел такую долгую беседу. Ему было очень хорошо и очень грустно. Потом они вместе вышли из кафе и простились. Друзья пошли в одну сторону, а Сын Вождя - в другую.
    И с тех пор, а прошло уже немало лет, ему больше не доводилось ни с кем разговаривать и уж тем более пить шампанское. А ведь прав был умный и осторожный Виталий Андреевич: его тюрьма - не из худших. И почему ему так хотелось, чтобы его официально признали сыном Вождя? В соседнем корпусе Казанской психбольницы в одно время с ним сидел вполне законный и всеми признанный сын Второго Вождя - помогло это ему? И у него все же были его дни свободы. Пусть не каждый год они ему выпадали, но ведь из психушки и раз в два-три года тайком на прогулку не сбегаешь. Да что уж там... А еще вот о чем подумалось. Что-то такое таинственное всегда происходило в природе в годовщину смерти его отца, будто Вождь, переворачивая и смещая пласты устоявшейся жизни целой страны, терзая живую и мыслящую плоть огромного народа, сам того не ведая, задел какие-то роковые стихийные глубины, какие-то нервные узлы природы: в день смерти Вождя и на другой день либо стоял лютый, мертвящий холод, либо заворачивала-крутила неожиданная метель. Если стоял мороз, а в туманном небе висело стылое трупное солнце, он даже и на улицу не выходил, так ему была тягостна немая и безнадежная скорбь стихии. Его днями были только метельные дни, когда природа, смягчившись, словно бы отпевала дорогое ей убиенное прошлое...
    Между тем двенадцатый трамвай уже свернул с городских улиц и шел теперь под заснеженными деревьями островного парка. Миновали последние редкие дома, вот и кольцо трамвая. Он вышел и быстро пошел по аллейке вглубь парка.
    Его любимое место было неподалеку от дворца, возле пустой и заметенной снегом летней эстрады. В такую погоду здесь не было ни души. Он стал искать глазами свою скамью, прятавшуюся в кустах за эстрадой. Кусты стояли так плотно и были так занесены снегом, что, если бы даже кто-то прошел по аллее, он не увидел бы за ними Сына Вождя. Он и сам с трудом разглядел черный край скамейки, заваленной снегом по всей длине: под горбатым сугробом скамья на гнутых чугунных ножках напоминала гроб. Он наклонился и аккуратно заправил брюки в носки, а потом уже побрел к ней по глубокому снегу. Вынув шапку, он сдвинул ею тяжелый слежавшийся снег, расчистив с края место для сиденья, потом утоптал снег перед скамьей, чтобы тот не набивался в ботинки. Авоську с покупками он поставил под скамейку, чтобы ее не занесло снегом, пока он будет вспоминать. Закончив все эти приготовления, Сын Вождя сел, сложил руки на коленях и приготовился к тишине.
    В его уголку было спокойно, даже метельный ветер, прорываясь к нему сквозь заснеженные кусты, по пути сюда терял почти всю свою силу и только время от времени пошевеливал и постукивал промерзшими ветками. Вот теперь он был совершенно свободен, и наступила очередь самых дорогих его воспоминаний. Он отдышался, успокоился и только потом вынул из кармана пальто спичечный коробок, достал из него небольшой белый камень-голыш, посмотрел на него, потом спрятал в ладонях, согрел и тихонько проговорил: Белый камень у меня, у меня... Говорите про меня, про меня...
    Это было в тридцатом году, когда ему было почти двадцать. Что-то уже давно начало меняться и наверху - в Кремле, и внизу - в стране. Весной "кожаные куртки" перевезли Сына Вождя из Соловецкого лагеря в Петроград. Все лето его продержали в одиночной камере в Крестах, а осенью перевезли в пригородное местечко Стрельна, где на месте разгромленной Сергиевой пустыни была открыта милицейская школа. Там он провел несколько месяцев под бдительным надзором курсантов, которым было приказано следить за ним, но категорически запрещалось с ним общаться.
    Сыну Вождя нравилась его новая тюрьма. Как и на Соловках, у него была холодная одиночная камера-келья, и он мерз по ночам, но зато утром дверь камеры отпирали, и он мог свободно выходить и гулять хоть весь день по прекрасному монастырскому парку, который пока еще только начали вырубать. Сразу за школой был Финский залив. Конечно, на самый берег ему выходить не позволялось, но он мог подходить к ограде, отделявшей парк от берега, облокачиваться на нее и часами глядеть на проплывающие пароходы, лодки и яхты. Он быстро сообразил, где находится Кронштадт, и в ясную погоду уверял себя, что видит на горизонте золотинку креста Андреевского собора. А на северном берегу, на Карельском перешейке - теперь это была заграница, Финляндия, - где-то стояла их покинутая дача, их милый "Кукушкин домик". Он смотрел в ту сторону и фантазировал, что папа, оставшийся одиноким, по-прежнему приезжает отдыхать на их дачу, гуляет по берегу, смотрит в сторону Советской России и гадает, что же стало с бывшей его женой и с мальчиком, которого он так долго считал своим родным сыном?
    Его даже водили в милицейский клуб, когда там "крутили кино". Однажды он видел документальный фильм, в котором был показан деревянный мавзолей и было сказано, что в этой усыпальнице выставлено на всеобщее обозрение набальзамированное тело Вождя. Голос за кадром возвестил, что этот деревянный мавзолей - временный, и что уже строится другой, каменный, на века. Сын Вождя был взволнован и растроган.
    Можно сказать, что жил он в Стрельне вполне безмятежно и благополучно. Однажды только случилась беда. Нашел он на дорожке парка хороший большой гвоздь, даже не ржавый совсем, и вздумалось ему забить этот гвоздь в стену, чтобы на ночь вешать на него одежду. Он подобрал небольшой булыжник, принес его в свою камеру и попробовал забить им гвоздь в стену. И вдруг, к его ужасу, от удара отвалился кусок штукатурки, и под ним объявилась глубоко процарапанная гвоздем надпись: "ПРИМИ, ГОСПОДИ, ДУШУ РАБА ТВОЕГО ГЕОРГИЯ". Сын Вождя похолодел, руки у него задрожали и опустились. Он уж совсем было подумал, что погиб: как только кто войдет в его камеру-келью и увидит эту надпись, так и кончится его привольное житье - ведь обязательно на него подумают! Но тут он вспомнил, что в одном из корпусов школы идет ремонт - вот бы там раздобыть штукатурки и заделать эту злосчастную надпись! Прихватив кружку, он побежал во время обеда у курсантов в ремонтируемый корпус и действительно нашел брошенное корыто с известковым раствором. Принес в келью раствор и руками замазал крамольную надпись. И пронесло, никто не заметил. А через неделю он и сам не мог бы точно указать, где именно на пятнистой стене была страшная надпись. И он забыл о ней. Так прошли осень, зима и весна. Он уже начал привыкать к этой жизни, как вдруг в начале лета за ним приехали "кожаные куртки" и спешно перевезли на автомобиле из Стрельны в Ленинград - теперь уже не Петроград, а оттуда, поездом - в Москву. Ехал он под конвоем, но вечером ему принесли горячий чай с необыкновенно вкусными сухарями, а на ночь проводник принес и сам постелил ему постель на второй полке. Два конвоира сидели внизу на нижней полке и не спали всю ночь.
    В Москве его поселили в роскошном номере большой гостиницы. Номер был из двух комнат, гостиной и спальни, и даже с ванной. Правда, в гостиной постоянно сидели два вооруженных охранника, но по сравнению с его сырой камерой-кельей в Стрельне этот гостиничный номер был просто великолепен. Видывал он когда-то гостиницы и побогаче, и в парижском "Савойе" живал с папой и мамой, но ведь это когда было-то! После железной койки и серого белья, после грязной и холодной курсантской бани, куда его водили мыться после всех, он просто наслаждался горячей ванной, упругой постелью, снежно хрустящим бельем. А уж о завтраках, обедах и ужинах, какие ему доставляли в номер, и говорить было нечего! Вместо осклизлых серых макарон, вместо хлебно-мясных биточков и капустных зраз, которые даже политически подкованные молодые милиционеры иначе как "заразами" не называли, ему теперь подавали настоящие ростбифы и бифштексы, хрустящий жареный картофель и салаты из свежих овощей. По воскресеньям на стол ему ставили полбутылки легкого красного вина.
    Его приодели. Принесли настоящий костюм, ошибившись всего на один размер, к нему две рубашки, а также две смены белья, полдюжины носков и целую дюжину носовых платков! Теперь он мог за едой пользоваться ими вместо салфетки. А взамен ватника ему дали серую шерстяную куртку и бежевый плащ.
    Днем его выводили на прогулку, и он радовался, разглядывая город, в котором бывывал лишь в далеком детстве. Конечно, Петербург ему нравился больше Москвы, но настоящего Петербурга, который он помнил по детским годам, уже давно не существовало в природе.
    Его даже свозили в Третьяковскую галерею, и это доставило ему громадное удовольствие. По музею его водили в выходной день, когда в залах работали уборщики и реставраторы, а посетителей не было, и это было замечательно: он мог стоять перед картинами столько, сколько ему хотелось, и никто его не дергал, не торопил. Осмелев, он попросил сводить его в мавзолей Владимира Ильича Ленина, и как ни странно, ему и в этом не отказали. В мавзолей его сопровождала группа товарищей. Энергичные и сосредоточенные молодые люди в штатском взяли его в плотное кольцо и, минуя длинную очередь советских людей, съехавшихся со всей страны на поклонение Вождю, провели внутрь. Вместо деревянного мавзолея уже был построен каменный, довольно мрачный с виду, площадка вокруг мавзолея еще не была обустроена. Через какой-то боковой вход его ввели в усыпальницу, где на возвышении он увидел ЕГО. Зрелище оказалось неожиданно тяжкое и жалкое, несмотря на старательно организованную торжественность, выраженную множеством красных знамен и плотных еловых венков с красными лентами и бантами. Он глядел на маленькое желтое лицо трупа за стеклом, и ему вовсе не хотелось узнавать его. Мумия, или правильнее будет сказать, революционные мощи, оставили его совершенно равнодушным. Конечно, никому в своих чувствах Сын Вождя не признался, не желая огорчать оказавших ему такую любезность, и очень вежливо поблагодарил своих сопровождающих за доставленное удовольствие. Однажды вечером ему было настоятельно рекомендовано не ложиться спать до особого распоряжения. Он сидел в гостиной своего номера и ждал. Часов в одиннадцать в номере появился Тот Человек, которого он встречал уже несколько раз в своей жизни. Именно он год назад приехал за ним на Соловки и сопровождал его в петроградскую тюрьму Кресты, а потом он же перевез его из тюрьмы в Стрельну. Он сам подобрал для узника уединенную камеру-келью и распорядился запирать ее только на ночь, это по его указанию Сына Вождя иногда водили в курсантский клуб и разрешали смотреть кино со сцены.
    Когда он снова приехал за ним в Стрельну, один из охранников сказал другому:
    - За нашим арестантом опять ТОТ ЧЕЛОВЕК приехал! С тех пор Сын Вождя так его и звал про себя - Тот Человек. Сын Вождя считал, что он приносит ему удачу.
    Теперь Тот Человек, ни настоящего имени, ни положения которого Сын Вождя все еще не знал, пригласил его совершить "небольшую автомобильную прогулку в Подмосковье".
    Они вышли из гостиницы, свернули в ближайшую улицу, там сели в черный легковой автомобиль со сверкающим серебристым радиатором, с плотными зелеными занавесками в боковых окнах. Сын Вождя сидел на заднем сиденье между двух охранников, а Тот Человек - впереди, рядом с шофером. Ехали они довольно долго, не менее часа, сначала по ночным московским улицам, а затем по загородному шоссе.
    Но вот машина свернула с шоссе, проехала по узкой асфальтовой дороге под большими черными деревьями и встала перед глухими железными воротами в высоком белом заборе. Тот Человек вышел из машины, и к нему подошел охранник. Он очень внимательно просмотрел документы, протянутые ему Тем Человеком, потом взял под козырек и пошел открывать ворота.
    Они проехали через сад и остановились перед двухэтажным каменным домом.
    - Выходим! - сказал Тот Человек, и Сын Вождя выбрался из машины вслед за первым охранником. Второй вышел за ними, и оба плотно встали у него по бокам. Так втроем они и поднялись вслед за Тем Человеком по ступеням ярко освещенной террасы. В дверях дома их ждали люди в зеленой военной форме. В большом вестибюле Сына Вождя обыскали. Его очень удивило, что обыскали также охранников и Того Человека, правда последнего с намеком на извиняющиеся улыбки. Затем они поднялись по широкой лестнице темного дуба на второй этаж и прошли в небольшую приемную. Здесь все вошедшие остановились возле обитой кожей двери и стали ждать. Из-за двери не доносилось ни звука, в приемной, где скопилось не меньше десятка людей, тоже никто не произносил ни слова. Примерно минут через пятнадцать-двадцать их пригласили войти. Охранники прошли за ними и стали по сторонам двери. В большом кабинете с плотно зашторенными окнами за длинным столом, уставленным бутылками минеральной воды и вазами с фруктами, сидели пятеро. Все они были уже немолоды. По тому, как спокойно и важно сидели эти люди за столом, как долго и внимательно они его разглядывали, по тому, как после переглядывались между собой, молча и многозначительно, понимая друг друга без слов, Сын Вождя понял, что все они - вожди. А еще он догадался, что сейчас они станут решать его судьбу. Один из пятерых, довольно плотный, невысокого роста, говоривший хрипловатым голосом и с заметным нерусским акцентом, но и не европейским, пригласил его пройти и занять кресло у торца стола. Сын Вождя послушно сел напротив всей этой небольшой сплоченной группы вождей.
    - Расскажите нам, товарищ Николаев, все, что вы знаете о своем настоящем отце, - слегка подчеркнув слово "настоящий" произнес невысокий, казавшийся в группе старшим, и все приготовились слушать. Сын Вождя уже начал было рассказывать, но тут он вдруг узнал в невысоком Нового Вождя, того, чей портрет висел с правой стороны сцены милицейского клуба в Стрельне - слева, конечно, висел, как и положено, портрет его отца. Он замер с полуоткрытым ртом.
    - Это вы?.. - прошептал он, сглотнув слюну.
    - Не ожидали? - Нет, не ожидал...
    - А вот я вас ждал, товарищ Николаев! Если из двух людей один хочет и ждет встречи - встреча непременно состоится!
    Сын Вождя не понял, что собственно хотел сказать Новый Вождь своей афористично прозвучавшей фразой, но, услышав, как присутствующие негромко засмеялись, тоже слабо и неуверенно улыбнулся - наверно он просто не понял шутки.
    - Ну вот, вы уже улыбаетесь - значит пришли в себя, - одобрительно сказал Вождь. - Так расскажите же нам вашу романтическую историю. Рассказывайте, не стесняйтесь. Мы тут все взрослые люди и мужчины к тому же.
    И на этот раз Сын Вождя не сразу понял, что Новый Вождь снова пошутил: он догадался об этом лишь после того, как все присутствующие опять посмеялись негромким деликатным смехом. Когда смешки затихли, он начал рассказывать и рассказал то немногое, что знал о себе, о матери и о визитах Вождя в их дом, о похищенном паспорте на имя Николаева, об агитационной работе матери и о внезапном их аресте.
    - И это все? - спросил Новый Вождь, как ему показалось, разочарованный его рассказом.
    - Все. Да, это все. Я был очень мал тогда и многого не понимал. Конечно, теперь я о многом догадался, но ведь это только догадки...
    - И догадки могут нам помочь, если это полезные догадки, товарищ Николаев. Вот вы и расскажите нам, о чем же это вы теперь догадываетесь? - с благодушной улыбкой предложил Новый Вождь.
    И Сын Вождя откровенно рассказал все, о чем передумал за годы заключения: о том, его мать полностью разделяла убеждения Вождя и помогала ему в его революционной деятельности совершенно сознательно, а не просто из любви - взять хотя бы ее ироническое отношение к Церкви или ненависть к царизму. Он сказал, что считает подвигом передачу ею во время германской войны отцовского паспорта вождю мирового пролетариата: ведь это был документ военного моряка, царского офицера, отправлявшегося в военный поход. Он признался, что гордится своим происхождением, но понимает, что тайна его рождения должна оставаться тайной, особенно если жива еще вдова, верный друг и соратник Вождя, и ей, конечно, было бы больно узнать о существовании неизвестного Сына Вождя. И если его снова отправят в тюрьму, он и это поймет.
    - Ну, что ж это вы так... решительно, - усмехнулся Новый Вождь. - Вы слишком суровы к себе. Время требует от вас совсем не этого. И вы очень правильно делаете, что гордитесь своей матерью. Может быть уже совсем скоро наступит момент, когда вы сможете открыто и всенародно назвать себя сыном Вождям. Народ поймет, что нашему дорогому Вождю ничто человеческое не было чуждо, в том числе и глубокое чувство к любимой женщине и ее сыну - мы пока так будем все это называть. Что же касается официальной вдовы, то по последним данным она была нашему дорогому Вождю всего лишь партийным товарищем. Так что вопрос о настоящей вдове можно считать пока открытым...
    - Настоящей вдове? - заволновался Сын Вождя. - Вы хотите сказать, что моя мать может быть признана... э... этой вдовой? - Надо бы ее саму спросить, а? Как вы считаете, товарищ Николаев? - Мне сказали, что моя мать умерла в тюрьме от воспаления легких. - Вам показывали бумаги о ее смерти? - Нет... - Ну, вот видите! Нет бумаг - нет человека. То есть, в данном конкретном случае как раз наоборот: нет бумаг о смерти - значит, человек скорее всего есть, и остается лишь его найти. Вожди опять тихонько засмеялись очередной шутке, но Сын Вождя услышал этот смех сквозь внезапно возникший звон в ушах. Он вскочил с места, и огромный кабинет вдруг поплыл у него перед глазами, сидевшие за столом вожди завертелись как на карусели, и он едва не грохнулся навзничь на сияющий паркет.
    - Э-э! Что ж это вы так разволновались? - участливо спросил Новый Вождь, и вдруг рявкнул в сторону Того Человека: - Да усадите же вы его в кресло и дайте ему воды! Тот бросился исполнять приказ, бережно усадил Сына Вождя в кресло и подал ему стакан минеральной воды. Сын Вождя заметил пока пил, что Новый Вождь и поднявшиеся из-за стола соратники быстро сошлись в тесный кружок и о чем-то наскоро переговорили. Потом Новый Вождь встал напротив Сына Вождя и негромко, но внушительно и даже торжественно произнес:
    - Дорогой товарищ Николаев! Я хочу вам сказать, что ваша судьба, как и судьба вашей матери, в дальнейшем целиком зависит от того, насколько вы проявите понимание сложности исторического момента. Объясняю вкратце. Наша страна окружена кольцом врагов, наши внутренние враги еще не все выявлены и уничтожены. Больше того - есть противники генеральной линии ВКП(б) внутри самой партии. Если партия узнает о существовании единственного сына нашего дорогого Вождя, как и его настоящей вдовы, и решит обнародовать это открытие - это укрепит традиции, взращенные нашим великим учителем, ведь вы - да, вы, дорогой товарищ Николаев, в глазах сотен тысяч рядовых членов партии станете символом бессмертия Вождя. Вы поправитесь, успокоитесь, подлечитесь и наверняка вспомните многое из того, что наш дорогой Вождь говорил в вашем присутствии своим соратникам и вашей матери. А мы вам поможем - подскажем, что именно он мог говорить о тех или иных своих товарищах по партии. И мы с вами вместе нанесем сокрушительный удар по нашим противникам внутри партии! А если среди них окажутся некоторые родственники Вождя - тем хуже для них. Вы нам доверяете?
    - Конечно! Как я могу вам не доверять? - И вы готовы помочь партии в ее борьбе с контрреволюцией? - Готов! - взволнованно, но твердо ответил Сын Вождя. - Я постараюсь вспомнить каждое слово, которое при мне произносил Вождь.
    - Ну, вот и хорошо, - как-то очень просто сказал Новый Вождь. - Теперь мы подумаем над тем, как вам отдохнуть после всего пережитого и набраться сил для грядущих перемен в вашей судьбе. Признайтесь, вам до сих пор было нелегко? Много пришлось пережить?
    Сын Вождя пожал плечами: на фоне того, что ему только что было сказано - какое имели значение эти семь лет на Соловках?
    - Вы правы, - понял его Новый Вождь, - не стоит держать обиду на некоторые суровые закономерности исторического процесса. Впрочем, очень может быть, что в аресте вашей матери и вашем в двадцать третьем сыграла свою роль не столько историческая необходимость, сколько обыкновенная женская ревность... Но сейчас мы об этом говорить пока не будем. Мы постараемся сделать так, чтобы вы поскорей позабыли все плохое. А теперь вы поедете отдыхать. Вы когда-нибудь были на Кавказе?
    - Нет...
    - А на Черном море?
    - Тоже не довелось.
    - Так мы вас отправим и на Кавказ, и на Черное море сразу.
    Он улыбнулся и оглянулся на своих товарищей-вождей. Те тоже глядели на Сына Вождя с добрыми и ободряющими улыбками.
    - А моя мать?
    - Мы отыщем ее следы, будьте уверены. А сейчас я желаю вам, товарищ Николаев, приятного отдыха и хорошей погоды!
    И Новый Вождь пожал ему руку! Вслед за ним из-за стола поднялись остальные четверо и, соблюдая какую-то им одним понятную очередность, по одному подходили к нему и тоже пожимали ему руку, желая при этом благополучного путешествия на Юг и хорошего отдыха.
    Новый Вождь проводил его до дверей и даже раскрыл их перед ним. Сын Вождя заметил, что с Тем Человеком никто за руку не прощался. Из дома они вышли к автомобилю вместе, и, открывая для него дверцу автомобиля, Тот Человек очень тихо сказал ему:
    - Поздравляю, Георгий Владимирович. Сын Вождя вздрогнул - в его документах стояло другое отчество.
    Они сели в машину, но уже без охранников - только они двое и шофер. Впрочем, следом за ними ехала еще одна черная машина, так что охранники все же были.
    На Черное море они отправились поездом. Тот Человек наконец представился ему и звался теперь товарищем Гавриловым. Он ехал в одном купе с Сыном Вождя и спал на второй нижней полке - верхние оставались незанятыми до конца их путешествия. Сопровождавшие их двое военных ехали в соседнем купе и дорогой держались очень скромно, в сторонке: например, ходили в вагон-ресторан всегда в то же время, что и они, но никогда не садились за их столик.
    Все три дня пути Сын Вождя почти неотрывно глядел в окно. Когда они ходили обедать и ужинать в ресторан (завтрак им приносили прямо в купе), он обязательно занимал место по ходу поезда и продолжал жадно смотреть на проносившиеся за окном пейзажи. Он, конечно, с детства знал, что живет в огромной стране, но только сейчас вполне оценил, насколько она велика и как разнообразна ее природа.
    Уже на второй день пути климат и пейзаж за окном резко переменились, воздух, врывавшийся в приспущенное окно, стал раскаленным. На станциях Гаврилов покупал клубнику и черешню, сам их мыл в туалете и щедро угощал Сына Вождя.
    Наконец они прибыли на место. Он вышел из вагона вслед за Гавриловым и полной грудью вдохнул ласковый морской воздух: пахло какими-то разогретыми на солнце травами, пахло людьми, которым жарко, пахло паровозным дымом, мазутом и совершенно отчетливо - морем!

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»